– Ты грозишь мне не от своего имени, – сказала я.

Он не ответил.

– Зачем ты вообще мне это сказал? – спросила я.

– Потому что у меня есть дети.

– Тогда почему, твою мать, ты только сейчас это делаешь?

– Потому что у меня есть дети.

– Понимаю, но…

– Да мне до жопы, что ты понимаешь, а что нет. Отвали. Это не закончится, – сказал он и сбросил звонок, кем бы ни был.

Я позвонила Яцеку, главному редактору, и рассказала ему обо всем. Сказала, что вышлю ему все, что у меня накопилось. Предварительную версию статьи, заметки. Он ответил, что – да, конечно, но они все равно ничего не напечатают, пока у меня не будет источника, который все это сумеет подтвердить, в противном случае – могу идти с этим в «Факт» [35]. Я спросила, мог ли он хотя бы глянуть на материалы. Он боялся. В конце концов я все же не отослала их ему.

Кроме меня материалы о Клубе Винни Пуха были только у Него. Я передала их Ему где-то с месяц назад; попросила, чтобы Он их проглядел. Он сказал лишь, что свяжется со мной, но сказал то же, что и редактор: что у меня должны быть подтверждения. Впрочем, что бы Он тогда ни сказал, нынче я не желала и не могла с Ним связываться.

Я открыла ящик. Вынула таблетку. Запила мелиссой, а потом кофе. Запустила компьютер, начала писать бессмысленные предложения, которые были чем-то вроде эпилога, плохими стихами и прощальным письмом.

Через какое-то время оставила это. Таблетка подсластила кровь и выровняла дыхание. Некоторое время я просто смотрела на несвязные фразы в редакторе текста, на забитую бумагами полку.

И тогда в комнату вошел Миколай. Был подшофе, но не с копыт. Я хотела отчитать, но даже не знала, который час. На короткий момент дверь оставалась открытой, и тогда в комнату влетели вопли его отца. Он затворил дверь и оперся об нее. Смотрел на меня. Спросил:

– Чего он так кричит?

– На Йоасю. Должна была вернуться в двадцать два, а теперь – одиннадцать.

Он пожал плечами. Открыл дверь и еще немного послушал.

– О’кей. Возвращаемся. Через неделю-две.

– Не понимаю. Почему – тогда? – спросила я.

– Потому что придет наличка, – ответил он.

– Какая наличка? – спросила я.

– Наличка за книжку. Аванс.

– Не делай этого. Не бери денег от издательства. Не нужно больше, прошу. От такого больше вреда, чем пользы.

Он подошел и ухватил меня за талию, пытаясь поднять. Сделал мне больно. Я легонько ударила его по голове. Он послушался, отошел.

– Ты хочешь вернуться. Ты страдаешь. Мечешься. Я это вижу, – сказал он, нащупал рукой край стула, придвинул его, сел.

– Да, хочу, Миколай, но стоит быть реалистами, у меня нет никакой работы, негде ее найти, все забито, мне придется возвратиться и работать в Rossmann [36],– сказала я.

– Это я пойду работать в Rossmann. Охранником. Буду всех лупить. До крови. И у нас будет дармовая туалетная бумага, – пробормотал он и лег рядом, словно стул приказал ему с себя сойти. – На этот раз я не завалю дело.

– Миколай, тут проблема не в том, завалишь ты дело или нет, – соврала я.

Он что-то проворчал, я не поняла, что именно.

– Только не пей завтра с Гжесем, прошу.

Но он уже не слышал, потому что мгновенно заснул, словно кто-то отключил ему все чувства.

– Отчего ты говоришь, что Зыборк – ад для женщин? – спрашиваю я у Агаты.

Мы стоим перед больницей. Пока не входим внутрь. Курим и смотрим на здание, на бетонный параллелепипед, пристроенный к дому на несколько десятков лет его старше, к довоенному, четырехэтажному, из красного кирпича. Каждое окно там светится чуть другим оттенком, от теплого, мочевато-желтого, до бледного, стерильно-белого. Словно каждый вид болезни и смерти имеет свой световой код, свое обозначение. Когда я отворачиваюсь, по другую сторону улицы, на вершине холма, вижу темный контур замка. Его башни выглядят как большие выбитые зубы мертвого чудовища.

– Для женщин – всюду ад, – она улыбается, выпускает дым.

– Святая правда, – отвечаю я.

Когда Агата улыбается, ее лицо раскрывается и делается теплым, превращается в маленькое, пепельное солнце. В ней находит свое место множество дел, которых я пока что даже не могу себе вообразить. Мне всегда казалось, что она просто уставшая, жесткая, не слишком симпатичная женщина, которая выглядит как сестра шведского крестьянина и особо не желает со мной разговаривать, потому что я – из Варшавы.

Люди из Варшавы убеждены, что людей из Варшавы везде ненавидят. Живут с синдромом осажденной крепости.

– Но Зыборк специфичен, – говорит через миг Агата, глядя в разноцветные окна.

– Почему специфичен?

– Не знаю, может, на самом деле он и не специфичен, может, я просто тут родилась и безвыездно живу, а на самом деле – всюду одно и то же.

– Каждый город – специфичен, – говорю я.

– Если каждый специфичен, то везде – одинаково, – отвечает она, и теперь смеюсь я.

– Есть пара мужиков, которые всегда управляли Зыборком. Их отцы управляли Зыборком. Их сыновья станут управлять Зыборком. И они всегда делали тут, что хотели. В один год кто-то из них – мэр, другой – советник, третий – директор. А потом меняются. Бернат был одним из них, и он единственный не боялся Кальта.

– Кальта? – спрашиваю я.

– Это такой бандюк. Сукин сын, похуже каждого из них, – пожимает плечами Агата. – Но неважно. Они все всегда договаривались. А если не договаривались, то город знал. Их дела всегда были важнее прочих.

– А их жены должны были стоять рядом и не отсвечивать?

– Их жены – всеобщее посмешище. Весь город знает, кто из молодых потаскушек наставляет им рога. Весь город смотрит на их деньги и придумывает легенды об этом бабле. Комментируют, как они одеваются в церковь. Смеются, когда они толстеют или стареют. Ты бы хотела стать посмешищем, Юстина? – спрашивает она.

– Жена Берната – одна из них? – отвечаю я вопросом на вопрос.

– И не худшая.

– Но это ведь жены всех, кто в первых рядах, если я верно понимаю, – смотрю на нее, а она отводит взгляд, только шлет загадочную улыбку в сторону черных зубов замка.

– Каждая женщина в Зыборке ходит под мужиком, словно под крестом.

– Ты тоже? – не могу удержаться, мои зубы не успевают прикусить язык, клацают друг о друга.