Старик опять затянулся и промолвил, весь окутываясь голубым табачным дымом:

— Великое дело компания, коллектив по-нонешнему…

Один за другим подъехало к току несколько фургонов, — в каждый было запряжено по паре лошадей. Мешки быстро наполнялись пшеницей и ложились впритык друг к другу в дощатые ящики фургонов. Сейчас отправится хлеб в далёкий путь — в Чёмск на элеватор, а оттуда ещё дальше — во все концы страны. И никто не узнает — не напишешь же на зерне, — с каким трудом досталась эта пшеница людям.

Виктор поднялся и направился к деревне: утром Ковалёв ждал от него первую корреспонденцию из колхоза «Красное знамя». Хотя веки Виктора слипались, он знал, что сейчас же напишет корреспонденцию. Теперь у него в запасе был не только заголовок…

Сын

Сидя в углу, Ольга Николаевна смотрела, как комнату постепенно заполняют юноши и девушки — запылённые, в рабочей одежде: они пришли сюда прямо с полей и токов, с ферм, со строительства… Молча рассаживались, молча ждали, иногда разве шёпотом перебрасываясь словом-другим. Их редко можно было видеть такими: даже после тяжёлой работы они находили силы и энергию для шуток, задорной частушки, весёлого танца, для серьёзного разговора о том, что творится на земле, и для того, чтобы, позабыв обо всём на свете, слушать, как Катерина читает им книгу о делах и днях «Молодой гвардии»…

Они с детства привыкли друг к другу, сходясь в играх, в забавах, в учёбе, в труде, они никогда не чурались один другого, они были своими, и потому сегодняшнее их молчание ещё больше подчёркивало тягостную значительность предстоящего собрания.

Ольга Николаевна глядела на них и впервые замечала то, что раньше как-то ускользало от её внимания: кожаный браслет часов на руке у парня, — наверное, у старшего брата взял или купили ему? — замечала подозрительно покрасневшие и припухшие мочки ушей у девушки — неужели серьги пробовала надевать, дурёха? Она тщательно высматривала все эти мелочи, а потом вдруг поняла: да ведь они все выросли, они стали совсем взрослыми, и чем дальше, тем больше будет и часов, и серёг, и свадьбы загремят по деревне. Они взрослые, а она уже старуха, уже волосы седые перестала выдёргивать — всё равно всех не передёргаешь, — хотя, кажется, вчера заливалась горькими слезами от обиды, что мать не пускает на гулянку — коров-то кто будет доить? — кажется, вчера чуть не заплакала от стыда, когда первый раз поцеловал её у калитки весёлый эмтеэсовский тракторист, — а ведь сердце разорваться готово было от счастья…

Они выросли, и с ними вырос сын её Павел, Павлуша, Паня… Он сидит сейчас у самых дверей, потупившись, вздыхает иногда, как всхлипывает, да перебирает пальцами козырёк своей кепки поломанный, — ах, когда же новую купим, ему и заботы нет, а сама всё забываешь. Да, вырос Павел, вон и усы пробиваются, скоро бритву попросит отцовскую, как-то вроде даже намекал: где, мол, она лежит? Ну и что же, что вырос? А для неё он всё тот же Павлуша, всё тот же пострелёнок-мальчонка, что на речке купался, рыбу удил, деда Куренка просил вырезать свисток получше, гусей дразнил, стёкла бил, дрался, плакал, озорничал, — досада одолевала и — сердце не камень — радость брала, ни с чем не сравнимая материнская гордость за маленького человека, который был частицей её самой. В нём всё знакомое, все родное: и эти судорожные вздохи — так и в детстве вздыхал, когда напроказит, и эта заплатка на комбинезоне — сама пришивала, печалилась, что только другого цвета заплатка нашлась. И ещё, всего роднее, — черты весёлого эмтеэсовского тракториста видела она в сыне, его привычки, его манеры. Вот так же перебирал он козырёк фуражки, объясняя ей, что им обязательно надо пожениться, иначе, чёрт знает, что получится, иначе свет будет не светом, мир будет не миром; вот так же, потупившись, сидел он за столом последний раз, перед уходом на фронт.

Она потеряла его, первого, сильного, ласкового, любимого, — война отняла его. Она до зубовного скрежета, до мучительной боли в сердце в мельчайших деталях помнила, как узнала об этом. Помнила эту самую комнату, синюю с белым горошком рубаху Филиппа Артемьевича, который был в то время председателем колхоза и с которым на чём свет стоит она ругалась — тоже помнилось совершенно отчётливо — из-за двух борон, которые он хотел передать в другую бригаду. Помнила, как в комнату тихо вошла девушка, сельский почтальон, как несколько раз во время перепалки девушка осторожно трогала её за плечо, а она сердито отмахивалась — не до тебя, отвяжись! Как потом почтальонша бережно вложила в её руки маленький треугольный конверт и быстро ушла. Как она вскрыла конверт и, мысленно ещё вся в споре с председателем, не сразу добралась до смысла написанных химическим карандашом строк. И как, когда этот смысл дошёл, она тихо, чуть слышно сказала:

— Бороны я не отдам…

А Филипп Артемьевич взмахнул руками, словно собираясь улететь, и торопливо проговорил:

— Хорошо, хорошо, пусть остаются!.. Водички, так сказать, может, хочешь?..

Она шла тогда по улице, не замечая никого, она до крови искусала губы и только дома, бросившись на колени перед кроватью, разразилась рыданиями. Она почти ощутила руками закопчённые обгоревшие волосы, раньше такие же светлые, как у Павлуши, — она так их любила гладить; она увидела страшные ожоги на родном лице и испытывала такую боль, точно на ней самой были эти ожоги… А маленький Панька, ничего не понимая, сам рыдая от испуга, всё пытался, словно это могло помочь, оттащить её от кровати:

— Маманя, сядь на стул, мама!..

Он сидел сейчас перед нею, маленький Панька, ставший взрослым Павлом. Он ждал суда товарищей, ждал её суда. Он знал свою мать лучше, чем кто угодно, и потому, она была уверена, он не надеялся на пощаду.

Требовать!.. Это слово пришло само собой, когда сгладилась первая боль. Сгладилась? Нет, оно жило в ней, это горе, и сейчас, такое же беспредельное, как и пять лет назад. Ома просто сумела спрятать его в самую глубину души, чтобы горе не мешало мстить.

Мстить врагу… Где, на фронте?

Её не отпустили на фронт.

— У тебя сын, — сказали в райкоме. — Ты сейчас единственный коммунист в деревне. Здесь тоже фронт. Мсти врагу отсюда. Мсти трудом…

Она поняла. Тогда пришло это слово — требовать. Если ты мешаешь работе — значит, ты пособник врага. Если тебе простят сегодня — завтра ты повторишь и усугубишь ошибку. Никаких поблажек. Никаких уступок. Никаких скидок ни на что.