которого внешняя реальность никогда не бывает такой и только такой, какой она представляется, потому что она окутана волшебной завесой, которая превращает всё в нечто более глубокое, в тайну. Места действия текстов немецких романтиков — это почти всегда сказочная обстановка, которая вызывает в памяти старину, часто идентифицируемую с легендарным Средневековьем; пейзажи наполнены ощущением чуда, которое Новалис назвал магической субстанцией реальности. Настоящая реальность — это художественная реальность, реальность поэзии, заколдованный мир, который более реален, чем реальный мир. Творчество Эссад Бея, его поиск мифической и внутренней реальности, которая скрывается за историей и за самым объективным и поверхностным повествованием, перекликается с той же атмосферой и концепцией мира.

Существуют, однако, и другие причины говорить о возрождении романтизма в творчестве Эссад Бея. В поисках «универсально-человеческого» элемента, который характеризует истинную и чистую поэзию, духовное происхождение, общее для всех людей всех времен, ранний романтизм можно определить, например, как «космополитическое» движение, где национальные границы одновременно утверждаются и преодолеваются: истинная универсальная поэзия может быть достигнута только путем непрерывной и прогрессивной последовательности фрагментов. Поэтому фрагментарный, особенный и расширенный характер романтической поэзии является необходимым условием ее преодоления в пользу универсального и космополитического идеала. Подобным образом Эссад Бей охватывает новую культуру ХХ в., сохраняя двойную перспективу космополитической открытости по отношению к разнообразию мира и самоанализу и очевидному отсутствию единства и органичности. Он остается «романтическим» персонажем, для которого богатство многочисленных культурных перспектив и обширное знание мира имеют тенденцию превращаться в страдание и беспокойство, если они не превращаются в поэзию и искусство творческим духом автора. Эссад Бей, космополит без гражданства, подтвержает это в своем последнем неопубликованном романе «Человек, который ничего не знал о любви».

Отчуждение и Zerrissenheit автора являются другой стороной космополитизма и любви к приключениям и путешествиям. В Константинополе, его духовной и поэтической родине, он найдет вдохновение и чувство принадлежности, но в то же время он будет чувствовать себя потерянным и отчужденным: «Кажется, я целыми днями так и бродил по городу. Бродил мимо дворцов, среди визирей и придворных чиновников… У меня кружилась голова от того только, что я в самом деле иду по улицам этого города халифа! Может, это был не я? А какой-то незнакомец, с чужими чувствами, с чужими мыслями… Моя жизнь, как мне представляется, началась по-настоящему в Стамбуле»[125].

Исходя из этих специфических черт, мы можем определить Эссад Бея типичным «современным интеллектуалом», происхождение которого восходит к эпохе романтизма[126]. Современный интеллектуал — это персонаж с двойным призванием, журналистским и поэтическим, с двойным стремлением, — с одной стороны, к чистой поэзии и вечному духу, с другой — к обществу, материальным и прагматическим ценностям, другими словами, устремляя вместе историко-политическую тенденцию и журналистику к интимной поэтической склонности и к поиску абсолютной истины, к поиску чего-то оригинального и универсального, но также и преходящего, вечно подверженного изменениям. Современный интеллектуал — это мыслитель, который рассматривает и анализирует общество и историю через поэзию души; он объединяет в своем видении мира эти два взгляда, которые взаимно обогащаются, но также имеют тенденцию противопоставления и противоречия друг другу.

Эту концепцию художника-интеллектуала, с одной стороны — космополита, интегрированного в общество и внимательного к социальным проблемам, с другой — меланхоличного поэта, вечно ищущего идентичность и лучшую и более близкую его поэтическому чувству реальность, мы находим у Эссад Бея. Статьи в журналистском стиле, которые он пишет для «Die literarische Welt», завершают и обогащают его новеллы и романы. Витализм путешествия, любопытство, обширность его письменного творчества, плотного и непрерывного, множественность его масок — всё это контрастируют с его душой, иногда сверхчувствительной, одинокой, меланхоличной и мечтательной.

И, наконец, его тройная русско-азербайджано-еврейская культура, к которой добавится четвертая, когда он решит переехать в Германию и примет немецкий язык в качестве своего первого языка, а затем и пятая, когда он обратится в ислам, — всё это также является своеобразной чертой для многих евреев германской культуры XIX–XX вв., которых Эссад Бей встречает в Берлине. Иногда он ищет точки соприкосновения между немецкой и кавказской цивилизацией, в других случаях он четко различает их, чтобы подчеркнуть определенное превосходство последних по отношению к Европе и критиковать «европеизацию» восточной культуры[127].

Сколько же от романтизма и сколько от Двадцатого века в этой фигуре? Какую часть сказочной атмосферы он извлекает и перерабатывает из немецкой романтической культуры и какая часть составляет его кавказское происхождение, или, еще лучше, азербайджанское, или при его особой склонности к миру арабской культуры и поэзии? Кажется, в его личности присутствует желание не дать одержать победу одной культуре или религии над другой, а скорее связать их вместе, усвоить влияния друг на друга, точки соприкосновения, своего рода общее происхождение религий, которое должно быть помещенным в легендарный мир, мир за пределами истории.

Эссад Бей, «совершенный космополит», выбирает Берлин в качестве своей родины[128], приходя к категоричному заключению: «Ich bin deutscher Schriftsteller» («Я немецкий писатель»)[129]. Он — представительный персонаж той культуры, «подвешенной» между эклектикой и кризисом ценностей, между космополитизмом и Zerrissenheit. Его краткая жизнь, проведенная в поисках той культуры и той родины, которые бы его усыновили, хорошо отражает эту двойную тенденцию ХХ в. В частности, именно во время Веймарской республики, в период, когда Эссад Бей стал сотрудничать с «Die literarische Welt» в качестве эксперта по Востоку, Германия испытывает фазу глубоких противоречий, которые будут иметь разрушительные последствия для европейской культуры.

Что значит для него в тот момент принятие ислама? Насколько провокационен этот жест и насколько он отражает его реальное религиозное и политическое чувство[130]? В какой степени, в конце концов, это влияние моды того времени и очарования Востоком, и, в частности, исламо-арабским Востоком?

Двадцатый век вновь увлекается типично романтическим чувством, который видел в Востоке параллельную жизнь, альтернативный мир, одалисок, визирей, евнухов, гаремов, мир Тысячи и одной ночи, который хорошо сочетался с романтическим вкусом к экзотике и сновидениям, короче, — альтернативу сухому материализму времени. Восток, вновь открытый и рассказанный Эссад Беем в его статьях для «Die literarische Welt», отражает его точное Weltanschauung (мировоззрение): он представляет собой фантастический «иной мир», волшебный и романтический, противопоставленный монотонному буржуазному быту, индустриализированному и материалистическому, его другую родину, которую он не хочет понимать как волшебное убежище или как бегство от себя, а скорее как реальную и конкретную социально-политическую альтернативу упадку современного мира. Это фантастическое, но и реальное видение Востока для него покрывает весь дискомфорт и нигилизм ХХ в.

Статьи, которые автор пишет для «Die