но кой-чего досталось и мрази. Несколько серебряных шариков ударили по хребту, с треском ломая полые кости. Уродина запищала, свившись в тугой скрипящий комок. Тоненькие ножки выстукивали по полу омерзительную мелодию, щелкнули жвала.

Рух бросился прочь, отвлекая тварь на себя. За спиной шелестело и терлось, клубок распался, сегменты скрипели. Бучила несся, роняя за собой витые подсвечники, пожара уже не боялся, хай горит, лишь бы сучара не сцапала. Знал, куда бежать, рассчитав все наперед. Он вихрем взлетел по ступенькам и оглянулся. Страшилище нагоняло, извиваясь огромным угрем и разбрызгивая склизкий коричневый гной. Проломленные картечью кости скрежетали, ничуть не замедляя движения. Волкомейка пустая, Поповичем только брюхо отродью сатанинскому щекотать… Рух отступил на шаг, примерился и одним пинком опрокинул купель для крещения. Поток святой воды обрушился в фонтане брызг, хлынув навстречу чудовищу. Зашипело, тоненькие ножки растворились, словно угодив в кислоту, тварь утробно всхлипнула и плюхнулась пузом в озеро из святой воды, корчась, ломая мослы и истаивая в облаке гнилого паркá.

Бучила, удовлетворенно хмыкнув, провозгласил:

– Крещается раб Божий, хм… Костяное говно, во имя Отца и Сына и всего прочего, аминь. Господ крестных прошу к столу.

И тут же скривился, почувствовав жгучую боль. Брызги святой воды попали на оголившееся запястье. Рух задумчиво смотрел, как кожа шла пузырями и плавилась плоть, оставляя жуткие язвы и оголенную кость. М-да, не забывай, кто ты есть…

Лукерья усердно читала. Вот железная баба, такую надо за деньги на торге показывать как создание диковинное и уникальное. А поп худосочный попался. Иона пришел в себя и силился встать, руки подламывались, ноги безвольно скребли. По церкви стелилась вонь горелых костей. Рух поспешил к дверям, проигнорировав умоляющие стоны попа, и с грохотом захлопнул тяжелые створки. Приладил засов и стал лихорадочно перезаряжать пищаль. Пальцы не слушались, победная эйфория схлынула, и Бучилу била мелкая противная дрожь. Он просыпал порох и сдавленно выматерился.

– Заступа. – Иона подполз и ухватился за балахон. – Заступа, не хотел я, помутненье нашло…

– Знаю, – поморщился Рух. – Нечистый тебе приказал. Вродь не виновный, а все ж сунуть бы тебе в рожу пару разов. Чуть все через тебя к праотцам не ушли.

Иона всхлипнул.

– Сопли утри, ты же воин Христов. А воины Христовы ежели и плачут, то только когда не видит никто.

– Мне велели, а я… а я…

– Дурак ты.

– Дурак, – обрадованно согласился монах. – Зря с тобой напросился, едва всех не сгубил.

– Ну ладно, бывает, – смягчился Бучила. – Все одно наша взяла.

– Наша взяла… – Иона слабенько улыбнулся и тут же спохватился, ткнув себя в лоб. – Заступа, а нечистый все еще тут?

– А хер его знает. – Рух затолкал в дуло пыж. – Хочешь, на всякий случай башку отстрелю. Самое надежное средство, никаких повторных случаев одержимости нет.

– Заступа?

– Ну.

– Раз нечистый мной овладел, значит, слаб верой я? Значит, есть лазейка в душе? – Иона разорвал рясу на горле и хватал воздух ртом.

Ответить Рух не успел. В дверь тихонечко поскреблись, и умоляющий голос позвал:

– Эй, есть кто? Хлебца подайте, хлебушка.

– На, сука, жри! – Рух рывком распахнул дверь и пальнул в темнеющее за порогом пятно, в суете и заботах не заметив, что на улице уже рассвело…

X

Бучила сидел на паперти и безучастно разглядывал изувеченный, вывернутый наизнанку труп. Воняло свежей кровью и человечьим дерьмом. Нависший над телом Иона раскачивался и причитал:

– Богомолицу убил, Анфису, старушку благочестивую. Всегда спозаранку в храм Божий шла…

– Угу, Бог забирает лучших, – буркнул Рух. Особых угрызений совести он не испытывал. Фатализм как он есть, от судьбы не уйдешь. Может, как раз где-то охотник на вомперов заостряет осиновый кол…

– Дурное дело затеяли, и за то наказаны были, невинную душу сгубили.

– Я сгубил, не скули.

– Я позволение на отчитку дал, значит, и грех тот на мне.

– Забирай, мне не жалко, только, ради Бога, не ной. Померла и померла, ее и так на том свете заждались поди. О живых подумай, монах, мертвые сами оплачут себя.

– Нет больше веры во мне, кончилась вся, – прошептал Иона потрескавшимися губами.

– Давай, расплачься еще, христовоин траханый, – вспылил Бучила. – Вера кончилась. А может, и не было веры, а, поп?

Иона отшатнулся, словно ошпаренный, и зачастил:

– Была вера, была, как не была? – И тут же потух. – А если и не было? Не знаю теперь.

– Ты мне эту тряхомудию брось, – повысил голос Бучила. – Мне срать, есть вера у тебя или нет. Руку под рясу запусти и проверь, если яйца на месте, можно и без веры в Бога прожить. Мужиком будь, тогда и Господь поможет, соплежуи ему ни к чему.

– Невинную душу жизни лишили. – Иона сотрясся от беззвучных рыданий.

– Прямо невинную, – всплеснул руками Рух. – Откуда я знаю, может, у ней было сто мужиков. Вот ты заладил, меня аж трясет. Виноват я, а самоедством маяться не привык. Знать, на роду бабке было написано погибнуть за веру. Ты думал, с Сатаной биться станешь и останешься чистеньким? Шалишь, поп, дорога эта вымощена костями и залита кровью вот таких вот Анфис. Вспомни отцов и матерей церкви, остановивших орды нечисти: Иоанна Демонобойцу, Татиану Святую, Яна Пламенного. На образах они в белых плащах, лики возвышенные, святость и благородство – волной. История каждого тебе известна не хуже меня. В конце земного пути меч об колено и в дальний скит, грехи замаливать смертные. Потому как груз великий на душе и руки по локоть в крови. Думаешь, им было легко? Вот сопли и подбери.

Иона обмяк. За спиной зашумело, монах вскинулся, взлетел по ступеням и поддержал вышедшую Лукерью. На почерневшем бабьем лице залегли синие тени, глаза блестели нездоровым огнем, взгляд блуждал, словно не в силах остановиться, вокруг губ залегла сетка мелких морщин. Лукерья сорвала платок. Иона ахнул. В густые Лукерьины волосы пробилась молочно-белая седина.

XI

Вечером третьего дня собрались измотанные, обессиленные, молчаливые. Некрепкий, прерывистый, наполненный кошмарами сон налил головы тяжестью, а тела кипящим свинцом. Каждое движение отдавалось ноющей болью. На Лукерью было страшно смотреть, она еще больше почернела, осунулась, исхудала, превратившись в старуху. Иона, видать, вообще глаз не сомкнул, Рух как оставил его молящимся перед образами, так и нашел.

Бучила обошел церковь и собрал военный совет. Вурдалак, полубезумная баба и пошатнувшийся в вере монах. Христово войско, каких поискать. Рух многозначительно помолчал и сказал:

– Осталась последняя ночь. Что будет, не ведаю, готовьтесь к самому худшему. Лукерья, если не отступишься, к утру сына