Вот напишешь такое, и вроде грубовато и даже бесстыже получается, а ведь в жизни редкий из нас так не думает. Или думать про себя — это одно, а вслух сказать — совсем другое? Ну да ладно, это я так, между прочим…

Словом, чего тут мудрить, Соня мне сразу понравилась. Сами знаете, как это бывает: увидишь такую, и разные заманчивые мысли заклубятся в голове. До любви тут было еще далеко, но мне приятно было встречаться с ней, любоваться ею в работе, слушать певучий ее говорок. Влекло меня к Соне и то, что не видно было в ней той канительной дикости, что бывает у совсем молоденьких нецелованных девчушек, которые всего на свете еще боятся и всерьез собираются дотянуть до пенсии без любви. А Соня, чувствовалось, кое-что уже испытала на своем веку, распрекрасно знает, зачем на свете существует мужская половина рода человеческого, и прочно усвоила, что без этой полезной и неизбежной половины ей никак в жизни не обойтись…

При встрече с Соней мне приятно было пожимать ее руку, крепкую и малость шершавую. Спасибо людям за то, что они придумали вот так здороваться. А где-то на островах Тихого океана, говорят, аборигены, встречаясь, трутся друг о дружку носами. Раньше такой обычай казался мне нелепым, а теперь я не прочь был бы здороваться с Соней и по-тихоокеански. Но местность наша была самая что ни на есть континентальная, и до теплых океанов от нашего поселка было далеко.

Не знаю, как посмотрела бы Соня на тихоокеанский обычай, но здороваться со мной за руку ей тоже, кажется, нравилось. Она всегда открыто и смело протягивала мне свою крепкую руку, и лишь легкая лукавая усмешка трогала ее полноватые румяные губы. Похоже, женским своим чутьем она догадывалась, что рукопожатия эти для меня всего лишь махонький аванс, этакое наглядное обещание иных, более сильных радостей. Я только никак не мог понять, как сама Соня относится к этим предполагаемым радостям. Во всяком случае, с ходу она их не отвергала, и отвращения ко мне на ее лице не было заметно. А там кто ж ее разберет.

На всякий случай, чтобы замаскировать свой повышенный интерес к Соне, я и с другими девчатами-сортировщицами тоже здоровался за руку. И руки у них тоже были крепкие и шершавые. Но это было уже не то, совсем не то…

Лукавые Сонины губы были сухими, обветренными и на глаз казались жесткими. Но я не доверял глазам. Мне хотелось своими губами проверить, как там оно обстоит на самом-то деле и такие ли уж Сонины губы жесткие, как кажется. И порой мне чудилось, что и сама Соня тоже ничего не имеет против такой контрольной проверки.

Я приметил, что в клубе Соня всегда одна и парней рядом с ней что-то не видно. Танцевала она то с одним, то с другим — верный признак, что своего постоянного кавалера у нее не было. Я не понимал, почему местные парни такие слепые кроты: обходят Соню стороной и увиваются вокруг ее менее привлекательных подруг. Но если уж они такие слепаки, то я-то, слава богу, был зрячим.

Мне даже жаль стало Соню: никто ее не любит, и, кроме работы, ничего-то у нее в жизни нету. А годы идут, и так, за здорово живешь, промелькнет ее молодость. Я даже укор себе видел в том, что под боком у меня творится такое безобразие. А от этого укора остался всего лишь один шажок до того, чтобы попытаться восполнить этот зияющий, непростительный для всего мужского племени пробел в жизни славной Сони. Вот какой я тогда был добрый!

Здесь уже приспело сказать, что в то время я довольно-таки легко смотрел на любовь, а верней сказать, никак не смотрел, а просто жил как бог на душу положит и монахом никогда не был. Неотразимым я себя не считал, и мне тоже случалось оставаться с носом. Но вообще-то девчата ко мне благоволили. Не знаю уж, право, что там они находили во мне, но успехов у меня было больше, чем поражений. Робкие зубрилы-отличники у нас в институте завидовали мне и дразнили донжуаном и  х о д о к о м. Может, вся разгадка в том, что я рубил деревья себе по плечу и не связывался с привередливыми девчатами, которые слишком уж высокого мнения о своей красе. Заядлым бабником, пожалуй, я все-таки не был и не бегал за каждой юбкой, но, если эта самая юбка попадалась на моем пути, я старался своего не упустить. И тут, с Соней Щегловой, думалось мне, как раз такой случай.

И я решил действовать так, как давно уже привык поступать. Да и само поведение Сони меня подхлестывало, вселяло уверенность, что удача не за горами. Знаете, всегда как-то чувствуешь, нравишься ты женщине или нет и может у тебя с ней что-нибудь выйти или дело твое безнадежное.

А Соне, по всем признакам, встречаться и разговаривать со мной было гораздо приятней, чем с Аникеевым и другими пожилыми и женатыми начальниками И в разгар самой деловой-пределовой нашей беседы о пиловочнике и шпальнике я частенько ловил на себе ее пристальный, как бы изучающий, а то и прямо благосклонный взгляд. А порой в сонноватых ее глазах мне чудилось ожидание и даже молчаливое приглашение к тому, чтобы не был я пентюхом и вел себя смелее.

В студенческие безответственные времена я сразу же, не мудрствуя, ринулся бы в атаку, а теперь вот медлил. И притормаживало мою прыть не одно лишь сомнение в легкой победе. Поражения я не так уж боялся: раз на раз, как говорится, не приходится, и риск вытянуть пустой номер в таких делах всегда есть. Меня больше смущало то, что в отличие от всех прежних моих симпатий Соня была моей подчиненной. Я не шутя опасался, не будет ли мое ухаживание за Соней смахивать со стороны на самую настоящую попытку использовать начальственную должность в корыстных целях. Иногда у меня даже закрадывалось подозрение: не потому ли Соня так благосклонно взирает на мою особу, что я ее начальник? Да и в грядущую решительную минуту начальственное мое положение тоже могло принудить Соню подчиниться против ее воли.

А я хотел, чтобы она полюбила не инженера и технорука, временно исполняющего обязанности начальника запани, а меня самого, Костю Мельникова, — такого, какой я есть сам по себе, без всяких