он был неискренен в письмах к близкому человеку. Его критицизм, никогда не засыпавший в нем, пробуждается с новой силой: он с преждевременной прозорливостью видит в молодом театре его будущие противоречия и свободно пишет о них. Бесспорно, этот острый, недремлющий, критический, все замечающий, «боковой» взгляд должен был иногда раздражать его более беспечно настроенных товарищей или руководителей начинающегося дела. И хотя понадобилось еще четыре года, чтобы первые противоречия перешли в трещины и разломы непримиримого конфликта, но зачаток их здесь, во втором месяце жизни театра.

Последняя надежда у Мейерхольда оставалась на приезд из Крыма Немировича-Данченко. Он был склонен искать объяснения своей неудачи в незнании Станиславским его как актера, питал ложные расчеты на помощь своего первого учителя и не подозревал, что дело обстояло как раз наоборот: что за его кандидатуру стоял Станиславский, а Немирович-Данченко в него не верил.

Владимир Иванович приехал 25 июля, но еще раньше, чем он встретился с Мейерхольдом для решающей пробы на Федора, молодой актер узнал окольным путем — в театре, и даже в самом лучшем, такие окольные пути всегда находятся, — что В. И. говорил кому-то в Ялте, что он решительно стоит за кандидатуру Москвина и не верит в него — Мейерхольда. Настроение упало еще больше. И на самую ответственную для себя репетицию он явился с предчувствием уже свершившейся неудачи.

Прослушивание происходило в той самой тесной сторожке, где вскоре решилась и судьба Москвина: в крохотной дощатой избушке, где не было ничего, кроме печки, стола и лавки.

«Так как был совсем не в настроении, читал плохо. Читка эта, конечно, не является решающей мою судьбу, но… все-таки ставит известный минус. Впрочем, и без того замечаю, что роли этой не видать мне, как ушей своих. <…> Работать нет никакой охоты. Роль выбивается из тона; вероятно, и читал-то сегодня плохо от неуверенности в том, что буду играть упомянутую роль», — писал Мейерхольд в Пензу 1 августа.

После репетиции Немирович-Данченко глухо сказал Мейерхольду о том, что он самой обещающей считает кандидатуру Москвина. К этому Мейерхольд уже был подготовлен и, может быть, даже почувствовал облегчение от того, что кончилась так мучавшая его неопределенность. Несколько дней он не пишет домой ни слова, после репетиций бродит в одиночестве по лесу, но дни идут, работа в театре продолжается, умный Немирович-Данченко, посмотрев «Антигону», превозносит его исполнение Тирезия, и этот такой простой и безотказно действующий педагогический прием, как всегда, срабатывает.

Он собирает в кулак всю свою волю и мужество и сам заявляет Немировичу-Данченко об отказе от Федора.

Окончательно отрезав от себя эту, так манившую его роль, он снова обретает внутреннее спокойствие. Последние дни июля и первые дни августа были высшей точкой кризиса. 9 августа он заносит в свою записную книжку: «Пускай отказом своим от Федора я сыграл в руку Немировича и все-таки стал покойнее: мною не играют, как пешкой». А в ближайшем письме в Пензу он рассказывает почти в тоне первых июньских писем: «Мое исполнение роли Тирезия Немировичу очень понравилось и по замыслу, и по выполнению. Он говорит «блестяще». Далее он сообщает, что на репетициях «Шейлока» Алексеев давно перестал ему делать замечания: «Как раз сегодня была репетиция «Шейлока», и исполнение мое вызвало в присутствующих гомерический смех». И Мейерхольд упоминает, что с середины августа Немирович начнет репетировать «Эллиду» Ибсена, где ему обещана роль больного художника. «Наконец-то интересная роль», — сообщает Мейерхольд в письме от 9 августа.

Но его ждала еще более интересная роль, полностью вознаградившая его за волнения и неоправдавшиеся надежды с Федором.

В эти дни в труппе стало известно о предполагаемой работе над «Чайкой» Чехова. Вполне вероятно, что Мейерхольд взвесил перспективы этих ролей и свои возможности и это облегчило его отказ. Новая надежда — лучшее лекарство от неудачи.

Как известно, большинство ролей в «Чайке» не раз перераспределялось. Станиславский хотел играть Шамраева, потом получил роль Дорна и в конце концов играл Тригорина. Нам неизвестны другие, помимо Мейерхольда, кандидатуры на роль Треплева, хотя они, вероятно, и существовали. Сужу об этом по неоднократно слышанной от В. Э. фразе:

— Я почти вырвал роль у Немировича… (В другой раз он сказал — «у дирекции».)

Вероятно, Мейерхольд, узнав о приближении работы над «Чайкой», горячо высказал Немировичу-Данченко свое желание играть Треплева и сумел убедить его. Может быть, и сам В. И. не имел другой, более обещающей кандидатуры, а заодно ему хотелось как-то компенсировать своего недавнего любимца за неудачу в Федоре. Так или иначе, в сентябрьском письме к Чехову он называет Мейерхольда исполнителем роли Треплева с добавлением такой характеристики: «…окончивший с высшей наградой. Таких за все это время было только двое. Другой — Москвин — играет у нас «Царя Федора».

Постановка «Чайки» в новом молодом театре была задумана Немировичем-Данченко уже давно: может быть, тогда, когда он отказался от мысли поставить ее как учебный спектакль в Филармонии, хотя в первых газетных заметках о репертуаре нового театра название «Чайка» еще не фигурирует. У Немировича-Данченко были серьезные основания конспирировать: он опасался, что Чехов не разрешит постановку из-за психологической травмы, нанесенной ему провалом «Чайки» в Александрийском театре.

Впервые он обратился за разрешением к автору только в конце апреля. Чехов колеблется и отмалчивается. В первой половине мая Немирович-Данченко шлет ему еще два письма: убеждает, успокаивает, апеллирует к личным отношениям — и только в самом конце мая получает согласие.

После приезда Немировича-Данченко из Ялты Станиславский уезжает на отдых в имение брата в Харьковскую губернию, там он должен писать поактно подробные мизансцены «Чайки» и по частям присылать их своему коллеге, которому предстояло непосредственно вести репетиции. Так своеобразно начиналась работа над этим, так много значившим для молодого театра спектаклем. Известно, что Станиславский, принимаясь за писание «мизансцен», еще не был увлечен пьесой, но он доверял вкусу и уму Немировича-Данченко и заставил себя полюбить ее. Это, кажется, был единственный случай в истории театра, когда режиссура осуществлялась по почте.

Стремясь не дать Чехову повода раскаяться в своем согласии, Немирович-Данченко пишет ему пространные письма и, видимо, несколько преувеличивает на первых порах степень произведенной работы, потому что 24 августа драматург сообщает Суворину, что, по словам Н.-Д., «у него кипит дело» и прошло уже «чуть ли не сто репетиций и актерам читаются лекции»[11]. К этому времени состоялось всего лишь пять-шесть репетиций, считая и беседы с исполнителями, — может быть, они были названы «лекциями». Но дело было, конечно, не в числе репетиций, а в их содержательности