полотно, отсылающее к сюрреалистической живописи, проливает свет на загадочные шагинские слова о любви к «Питеру» в силу любви к воде «во всех ее проявлениях». Шагин намекает, что выздоравливающий алкоголик обречен на пожизненные попытки держаться подальше от всего жидкого без возможности порвать с ним окончательно. Эти усилия приносят положительный результат — «с воды» можно «по-другому», то есть более отвлеченно, посмотреть «на город и на жизнь в принципе». Шагин как бы говорит, что любовь к Петербургу подобна тяге алкоголика к спиртному, желанию, которое никогда не уходит окончательно. Проявляя самодисциплину, Шагин уже не спешит к источнику жидкости (как это было в детстве, когда он выбежал во двор-колодец за выброшенным отцовским шприцем), а создает живой, красочный визуальный образ пленительного объекта. В своем труде «Цивилизация и ее тяготы» Фрейд предлагает пейоративный термин «океаническое чувство», означающий неспособность «я» отделиться от материнской груди; это состояние может сохраняться до взрослого возраста, принимая форму солипсического мировоззрения или скрыто пантеистического представления о невыразимой взаимосвязанности всех людей и вещей (в качестве примера последнего Фрейд приводит чувство незримой связи со всем физическим миром, о котором ему рассказывал его друг Ромен Роллан). Однако Шагин, в отличие от Роллана, на которого ссылается Фрейд, отнюдь не выступает апологетом апперцептивного восприятия. В сущности, Шагин признает то, что Фрейд называет «ясными и четкими границами», между собой и окружающей Петербург водой. Он подобен Танталу, который приспособился к своему положению, научившись наслаждаться убывающей водой при помощи глаз, а не рта; и немаловажно, пожалуй, что после вступления на путь трезвости «Митьки» несколько отошли от литературного творчества и сосредоточились на изобразительном искусстве.

В своем более позднем творчестве «Митьки» признают указанные когнитивные эффекты пьянства, заостряя внимание на последствиях состояния «будучи выпимши»: перед глазами все плывет, а язык развязывается. В шинкаревском тексте «Алкоголь» прослеживается связь между изобразительностью и трезвостью, с одной стороны, и пьянством и литературным творчеством (а также речью), с другой. Эта связь отчетливо проявилась в творчестве «Митьков» после реабилитации: ведь все перечисленные автором деятели искусства, пившие «как свиньи» и притом плодотворно творившие, были писателями. В одном из интервью, взятых для настоящего исследования, Александр Флоренский сказал, что осознал свой алкоголизм как проблему в тот момент, когда один друг из Швейцарии, придя к нему в студию, заметил: «Что-то странное… в мастерской краской не пахнет!»[252] Окончательный отказ «Митьков» от алкоголя можно рассматривать как попытку упрочить свой статус прежде всего художников, а не литераторов и навести лоск на «митьковский» «бренд» в условиях, когда алкоголь давно уже перестал быть тем запретным плодом, каким он был в конце 1980-х годов. В своем исследовании, посвященном успеху различных программ лечения алкоголизма в России, Евгений Райхель отмечает, что «Митьки» «послужили примером для будущих [российских] членов АА, причислявших себя к культурной интеллигенции, и тех, кто сомневался, заслуживает ли эта программа уважения», поскольку ее воспринимали как «секту», пришедшую с Запада. Следует отметить, что подобное негативное восприятие АА, возможно, усугублялось баптистской миссионерской деятельностью в России 1990-х годов, напоминавшей некоторым россиянам о том, что с исторической точки зрения АА уходят корнями в американские протестантские движения за трезвость. Наибольшую важность для нашего обсуждения представляют сам факт выбора между разными художественными медиумами и осознанная невозможность их синтеза. Мы понимаем, что характерное для «алкогольного» периода группы стремление к слиянию музыки, зрительного образа или знака и языка (как на эксцентричном рисунке Флоренского, изображающем Моцарта в образе «митька»), а также театрализованного необычного поведения может рождать выразительные нюансы. Какая ирония, пишет Райхель, что «Митьки», чья «слава зиждилась на эстетике, в чем-то напоминавшей панковскую», в конечном итоге превратились в «образец респектабельности» для желавших излечиться от алкогольной зависимости россиян: «подобно многим другим художникам, они переосмыслили и коммодифицировали свою эстетику», так что «их былое пьянство сделалось благородной патиной, покрывающей их новый имидж трезвенников»[253].

На этом этапе нашего обсуждения необходимо вернуться к необычной асимметричности двух периодов творчества «Митьков», алкогольного и строго трезвого. Появившиеся после успешного завершения реабилитации интервью и автобиографические тексты Шагина, в которых он рассуждает о связи трезвости, православной духовности и «водного» петербургского мифа, позволяют провести неожиданные параллели между такими диаметрально противоположными состояниями, как беспробудное пьянство и воздержание. В интервью 2007 года, данном православной газете «Вечный зов», Шагин, отвечая на вопрос журналистки, вдохновляет ли его как писателя и художника Петербург, сказал: «Я считаю, что Петр правильно выбрал место для столицы — город на воде стоит. Для меня еще важно, что на Васильевском острове есть часовня Ксении Блаженной. Ксения Блаженная Петербургская, Иоанн Кронштадтский — эти люди жили в нашем городе и они его охраняют»[254]. Здесь надо отметить два обстоятельства. Во-первых, и Шагин, и Шинкарев живут на Васильевском острове, известном как средоточие высокообразованных представителей советских диссидентских кругов. А во-вторых, расположенный на острове город-порт Кронштадт, центр Кронштадтского района Санкт-Петербурга, знаменит вооруженным выступлением военных и моряков против все более антидемократической политики советской власти в 1921 году. Островки суши и окружающая их вода ассоциируются с определенной независимостью от литературно-художественного мейнстрима. В том же интервью Шагин высказывает мнение, что «Бог говорит через людей. Он посылает людей», а смысл творчества определяет так: «нести людям радость». При этом прослеживается структурная параллель между формами дружеского общения, характерными для компаний собутыльников, с одной стороны, и для членов групп, работающих по программе «12 шагов», с другой. Сам Шагин как будто не замечает этой аналогии, принимающей любопытные формы и затрагивающей разные аспекты его творчества. Теперь, на новом этапе своей интеллектуальной и творческой эволюции, он придает большое значение православному крещению, принятому в возрасте шестнадцати лет. Сам этот факт описывается в выражениях, перекликающихся с рассказом о пути к трезвости: «Спустя годы я думаю, что если бы не крестился тогда, то меня уже в живых бы не было <…> моя судьба без этого была бы трагичнее». Состояние трезвости, как и другие формы очищения, достигается лишь путем «братания». «Братание» требует растворения личности в некоей общности. С этой точки зрения алкоголизм являет собой попытку, пусть и ложную, личного спасения, стремление обрести истинное сознание в условиях косного общества. Пьянство и трезвость в равной мере стимулируют эстетическое творчество. Вопреки фрейдистским представлениям об индивидуации, у «митька» расставание с личным «океаническим чувством» служит укреплению духа андрогинного товарищества; это следует, в частности, из проводимой Шагиным параллели между существительными мужского («Питер») и женского рода («вода»), именующими два объекта «митьковской» любви, которые также выступают в роли своеобразных «приемных родителей». Подобно политическим реабилитациям