слишком глубокие корни, потому что невольно отмечаю пару мужчин в необычно теплых для мая костюмах из натуральной шерсти и фетровых шляпах — один в коричневом, другой в темно-сером. Больше, чем одежда, их отличает выражение лиц. Сквозь наигранное равнодушие пробивается настороженность взглядов.

Полиция, а плотные пиджаки маскируют оружие? Наши? Их физиономии не похожи на рафинированные морды белогвардейщины.

Я сдаюсь на милость своей патологической подозрительности и не являюсь на назначенное место встречи. Суровым мужчинам, ожидающим меня там, чумазый отрок цыганской внешности приносит записку на русском: «Жду в кафе на углу с Алабина».

Наблюдаю их диалог, находясь в сотне метров севернее. Наших двое. Один кивает и очень неторопливо направляется в мою сторону. Второй исчезает из поля зрения.

Значит, коллеги подошли к организации встречи как к серьезной операции. Плохо ли это, хорошо — трудно сказать. Наверно, так лучше. Пусть работают тщательно. Я устал от мелких промахов ИНО, некоторые из них грозили провалом.

Вот и кафе, в субботний день заполненное лишь на треть. В нем есть что-то, неуловимо напоминающее рестораны царского времени, как они описаны в романах. Среди публики двое дородных господ пьют чай из крупных чашек. Они выглядят так, что по купеческому обычаю непременно должны перелить кипяток в блюдца и хлебать из них, заедая бубликами. Не слышу их разговор, но уж очень похожи на «бывших» — дореволюционных или нэпманов.

Сажусь в угол лицом ко входу, справа от меня — дверь в подсобку. Вчера я был здесь и ввалился в эту дверь, словно заблудившись. Там можно попасть на лестничный марш и во двор, оттуда прошмыгнуть на Царя Калояна. В общем, на вооружении те же излишние предосторожности, что и в Берлине перед свиданием с Борисом.

Скучать в одиночестве приходится минут десять. Первым в зал ступает человек, что брел за мной по Витошке. Второй, можно сказать, старый знакомец, ему я доверил записку о надежде Париса возобновить связь. Его мысленно обзываю Курносым, он немедленно засекает сутулого коммивояжера, то есть меня, и без приглашения садится напротив. Второй ненавязчиво блокирует отход к подсобке. Крупный такой дядя в зрелом возрасте со смешными ушами борца. Не удивлюсь, если кто-то топчется снаружи. Добро пожаловать, товарищи!

— Доброго здоровья! Чайку? Вот, горяченького принесли.

Курносый отметает дружелюбный тон.

— Здравствуйте. Говорю прямо. Советская разведка не знает никакого Париса. Мы считаем ваш демарш провокацией и вызвали полицию. У вас есть пять минут, чтобы признаться: вас подослали из РОВС? Давайте не будем доводить до международного скандала. Местным властям вы, врангелевское отродье, давно поперек горла.

Почему-то всплывает жутко неуместная аналогия, когда я в пятнадцатилетнем возрасте забрел в рабочий квартал и меня обступила толпа, жаждущая разобраться с чужаком.

«Откуда взялся?» — «С улицы Ленина…» — «Кого там знаешь?»

Если бы я назвал кого-то из пацанских авторитетов из центральных кварталов, то разговор был бы совсем другой. Тогда я понадеялся на тренировки самбо в обществе «Динамо», за что болезненно поплатился. Сейчас ничего не стоит упомянуть Серебрянского и иных чинов НКВД, что не числятся во врагах народа. Если товарищи не сразу поверят, то уж точно полицию отзовут, запросят снова про Париса.

Я открываю рот… И молча закрываю его. Как рыба, вытащенная из воды. В глазах Курносого лучится решимость выполнить приказ о разоблачении белогвардейца. А любое отступление от команды, экспромт, так сказать, запросто назовут актом вредительства. Курносому это надо?

Его руки под столом. Есть ли в них оружие, не знаю. Но коль он решил перестраховаться по полной, мне тем более…

— Молчите? Учтите, мы не остановимся перед серьезными мерами. Война с белыми не закончена, пока на свободе хоть один из вас.

Даже так? Ну, повоюем.

Опрокидываю стол. Стакан с горячим чаем должен попасть Курносому в лицо. Судя по воплю, удалось вполне. Некогда проверить — занимаюсь вторым. Ушастый поднимает руки в стойке, тысячу раз виденной в спортзале. Увы, коллега, мы на войне, как сказал твой начальник. Я прыгаю к столу, где двое упитанных господ русского типа с интересом обернулись на шум кабацкой драки. Солонка с сорванной крышкой летит в глаза оппоненту. Отличная реакция, закрывается предплечьем. Тем спасает себя от соли, но не от удара ногой.

Не добиваю — соотечественник все же — и проскакиваю в подсобку. Жаль, что она не запирается изнутри. Вот я в парадном. Удрал? Нет, слышу топот ног снаружи. Неужели советская разведка или полиция успели отправить кого-то к запасному выходу? Там может и пуля встретить. Поэтому бегу по лестнице вверх.

Считанные секунды до верхнего этажа заняты торопливым перемалыванием простой мысли: что если меня действительно скрутят, сдадут болгарам и я буду вынужден махнуть корочками СД? Наши, естественно, раструбят в газетах, что вскрыли вражеские происки, болгарская полиция выдаст меня Рейху, где придется ответить на крайне сложный вопрос: на кой ляд мне потребовался контакт с НКВД без ведома Олендорфа? Даже если привлеку «дядю» и промычу жалобную версию, что через вымышленное оперативное погоняло хотел связаться с врагами для выяснения судьбы отца, мало не покажется. В лучшем случае отправят охранять самый захолустный концлагерь. В худшем… Да все что угодно. Слишком много знаю благодаря аналитической службе. Поэтому — бежим!

Я тщетно сражаюсь с запертой массивной дверью на чердак. Сапоги гремят по лестнице. Столь же массивная створка в квартиру на верхнем этаже приоткрывается. На меня изумленно глядит усатое лицо немолодого мужчины. Явно не самого смелого, раз поперек проема тянется цепочка. Думает, меня остановит жидкая преграда?

— Сударь, прошу простить великодушно…

Пусть думает, что я и правда из белого движения, если услышал эти слова. Сорванная с цепочки дверь приложила его в лоб без малейшей жалости. На войне как на войне, страдают и нонкомбатанты.

Запираюсь изнутри, словно пожилая графиня от грабителей. Мчусь к балкону. Даже если советско-болгарская погоня засекла, в какую дверь я шмыгнул, понадобится время, чтоб сорвать ее с петель.

Балкон, карниз, крыша. Седой парик слетел с головы. Летний плащ, усы, шляпа, трость — вся маскировка заталкивается в дымовую трубу. Прошу простить великодушно, господа, когда вы вздумаете растопить камин.

Без усилий перепрыгиваю на соседнюю крышу, а когда соскакиваю с пожарной лестницы, случается беда. Стопа подворачивается, из голеностопа доносится отчетливый треск. Кость или сухожилия? Некогда выяснять! Сейчас спалюсь.

Пусть я выгляжу иначе. Но ясно же, что пожилой торгаш — маска. Объект погони удрал через крышу, и вот поблизости мимо Светы Петки едва ковыляет рослый молодой человек без шляпы. Трудно сложить один плюс один?

Боль такая, что запросто потерять сознание. Уже высматриваю укромное место, чтоб забиться и переждать облаву. Как