быстрых гонцов с приказами всем подчиненным. Оседлав лошадей, они разъехались по всем направлениям, развозя инструкции полководца, и быстро собрали и туземцев, и наших людей. Никакой командующий никогда не был способен с такой же быстротой, как Иоанн – человек воистину примечательный своим добрым духом – возобновить яростную схватку после тактического отступления. Раньше добрая Фортуна не переполняла его самомнением, хоть он и имел успех в прошлых войнах, и теперь несчастья не сломили его, несгибаемого в доблести. И вот розовая заря встала из океана, сметая прочь тени промозглой ночи. Когда полководец увидел ее поднимающийся белый свет, он умыл руки и лицо – в обрамлявшей его бороде еще засела пыль вчерашней битвы. Затем, воздев руки, он помолился: «Всемогущий Творец, Сила и Слава вселенной, истинное Спасение и Отец мира, Ты, Который согласно твердому завету устраиваешь все вещи, Который [все] вращает и управляет Своим собственным движением, Ты сменяешь времена года, развивая их, словно свиток, но Сам остаешься неизменным[109]. Ты измерил день двенадцатью равными часами и обновляешь все вещи в их порядке, но Сам ты не обновляем никем, ибо Ты одновременно и Автор, и неизменный Господь, и Основатель земли. Я верю, Всемогущий Отец, и исповедую, как велика Твоя власть. Их злые божества обманывают эти бедные племена, верующие в них. Ты же часто позволяешь Твоему народу быть подвергнутым испытанию, но Твое расположение к нему побуждает Тебя быстро восстановить его. Приблизься же и предложи утешение Твоим истерзанным людям. Восставь римское войско и низложи надменных массилов, стремящихся к войне. Поспеши остановить наше уничтожение, я молю, и как наш Правитель, позаботься о нас».

Помолившись так, исполненный отеческих чувств полководец повиновался чувству долга, его глаза наполнились слезами, которые омыли его лицо, и он, обеспокоенно взвешивая опасность, угрожающую Ливии, беспрестанно стонал. В этот миг Всемогущий Отец принял слезы и слова горевавшего полководца и вознамерился оживить латинские силы. Союзники, рассеянные ужасом войны и страхом перед врагом, вернулись. Они доложили главнокомандующему, что много людей остались невредимыми и что они собрались при Юнки, чтобы следовать к нему. Новости о том, что эти его товарищи уцелели, доставили ему некоторую радость и утешение посреди зла, и главнокомандующий звуком медной трубы созвал к себе всех своих людей. Все еще полные страха, они собрались вокруг него, угнетенные, со слезами, капающими на грудь. Их благородный командир заговорил с ними мягким голосом. Ободряя людей и облегчая их страхи, он начал такими словами: «Товарищи, нет нужды в слезах, которые теперь только послужат к сокрушению ваших храбрых душ в войне. Римские воины никогда не дают бедствиям победить себя. К чему этот чрезмерный плач, мои друзья? Смотрите, все наши союзники вернулись невредимыми из самой гущи врага, и они сообщили нам, что еще много уцелевших собрались в Юнки. Если наши союзники живы, значит, мы ничего и не оставили в руках врага. [Поясню вам:] добыча, которой овладели [враги] и о которой вы, возможно, жалеете, не только останется в целости, но еще, пожалуй, и увеличится. Враг, которого вы видите, раздулся от гордости из-за легкости той резни, [что он учинил над нами], еще узнает, во что ему это обойдется, почуяв в битве римскую мощь. Вот тогда вы возрадуетесь, храбрые, как всегда, когда сразу понесете и свою [отбитую] добычу, и добро мавров. Облегчите свои горюющие души, отложите заботы, мои латинские товарищи, и выдворите эти недостойные страхи из вашей груди. Победа еще увенчает наше дело».

Такие вещи сказал главнокомандующий, чтобы возвеселить своих людей. Хотя сам он был опечален, ради своих товарищей он придал веселое выражение лицу и обнадежил их одной своей внешностью, ибо хранил заботы в сердце. Затем, направившись в Юнки, он собрал воедино римскую армию и устроил так, что командиры отрядов, воины и храбрые младшие командиры вернулись на свои позиции, выходили измотанных лошадей с той заботой, которую они заслуживают, и надеялись на скорую битву. Он сам торопливо отправился вдоль береговой линии, где [также] надеялся обеспечить союзников регулярными поставками провизии. Совершив это, он покинул побережье и направился к стенам, возведенным на высотах. Там, в середине леса, находится город Лариб[110], [находящийся] в абсолютной безопасности и укрепленный новыми стенами, возведенными [по приказу] его императорского величества Юстиниана, могучего правителя восточного и западного миров и славы Римской державы. В это-то место полководец и приказал союзникам быстро прибыть к нему, вместе с командирами и племенами, которые, как он знал, остались верными его знаменам в первой схватке.

В то же время посланец с дурными вестями расстроил дух тирийского города[111], когда поведал о недавней страшной битве и о жизнях, потерянных на той жестокой равнине. Люди онемели [от горя], но была у них одна надежда, ибо сообщение гласило, что их правитель – в безопасности.

(ст. 154—241)

То же обретшее крылья послание в то же самое время достигло ушей несчастной жены Иоанна – погибшего командира. Когда она услышала это, тепло покинуло ее ошеломленное сердце, она начала содрогаться, а ее лицо внезапно побледнело. Достойная жалости женщина затем упала, и горе похитило у нее дневной свет, окутав небо и землю внезапной тьмой. Затем, все сразу, ее мышцы ослабли, и образ смерти на какое-то время сомкнул ее глаза. Ее служанки подбежали к ней и попытались привести в чувство умирающую госпожу. Они своими руками растирали ей грудь и с большим трудом смогли вдохнуть слабое дыхание жизни в ее холодные члены. Поднятая их преданными руками, она села, но взгляд ее был недвижим, ибо она ничего не чувствовала, пораженная горем и забывшая о себе. Скоро ослабшая женщина вернулась в полное сознание, но еще казалась бывшей не в себе. Наконец, она начала говорить, все еще сотрясаясь от острой боли горя: «Мое сердце поражено печалью, а глаза мои не льют слез. Почему рот столь несчастной женщины не отверзается в скорбных причитаниях? Может ли горе, столь сильно жгущее посреди столь великих страданий, лишить ума, или это самое горе лишает слез и слов? Тот ли несчастный жизненный жребий, выпавший мне, привел меня, чужестранку, в Ливию, следующую по суше и по морю за оружием моего мужа? Почему я сама не бросилась в битву? Если б я так поступила, жестокая судьба, прятавшаяся в той невидимой расщелине в земле, унесла бы нас обоих вместе, бедных созданий. Тогда, вложив мои руки в его, мы прильнули бы друг к другу нашими милыми грудями, и, обнимая моего мужа, я