В этот момент к нам неслышно подошел Гусев, оторвавшийся наконец от созерцания «ГАЗовского» шедевра, и спросил:

— Чего это вы тут шепчетесь?

— Да вот, Шах интересуется куда бы мой бюст, — я изобразил руками арбузные груди, — присобачить? Лично я думаю — пусть возле нынешнего дома ставят. Во всяком случае, если увижу, что мой благородный профиль слишком сильно засижен голубями, всегда смогу протереть!

Но Колычев, который услышал мою реплику, обломил:

— Никаких голубей. Он будет стоять в УСИ. Нам лишняя популярность не нужна, а там ты его всегда сможешь начистить до блеска. Я даже специальную бархотку для такого дела выделю!

Шмыгнув носом, с деланной обидой я ответил:

— Вот всегда так! Как другим, так памятник на родине, а как мне, так бархотку. И вообще — если я в УСИ буду стоять, то там меня дневальный каждый день полировать будет! Лично за этим прослежу!

Серега хохотнул:

— Ага, и так до тех пор, пока у тебя морда, как на старых монетах, не сотрется вконец!

— Это в тебе зависть говорит — у тебя только одна Звезда, а у меня уже две! И вообще, товарищ генерал-полковник, я хотел бы очередной раз обратить ваше внимание на недостойное поведение товарища генерал-майора! — Колычев вопросительно приподнял бровь, а я, обличающе выставив палец в сторону подхихикивающего Гусева, доложил: — Когда мы уходили на последнее задание, командир особой группы Ставки собрал у нас документы, награды и личные вещи. А когда вернулись, то сказал, что ничего не брал и вообще нас первый раз в жизни видит! Ладно бы он один раз такое сотворил, но подобное практически постоянно происходит! И если документы с орденами Гусев со скрипом еще возвращает, то личные вещи — никогда! Согласитесь, это ведь не дело?

От такого поворота рассмеялся даже обычно невозмутимый Марат, а Иван Петрович, вздохнув, проговорил:

— Ну Лисов! Вот как ляпнет — хоть стой, хоть падай! Хотя, честно говоря, я твои перлы в блокнотик записываю. Вот выйду на пенсию — издам книгу анекдотов. Только ты за языком все-таки следи.

— А что такое?

— Что такое? — Тут Колычев закипел с полоборота и приказал: — А ну, за мной! — И направился в сторону небольшой трибуны, стоящей в отдалении. Дойдя до нее, он продолжил свой наезд: — Да у меня рапортами на тебя уже шесть папок заполнено! Такое впечатление, что интуиция тебе не только полностью заменила мозг, но и начала давать сильные сбои! Ты хоть иногда думай, когда, что и кому говорить! И вообще — хочу задать тебе вопрос: для тебя в этой жизни хоть что-нибудь святое осталось?

— Иван Петрович, да что случилось? Что я опять такое страшное сказал? А главное — кому?

— Не «Иван Петрович», а товарищ генерал-полковник!

— Виноват!

Вытянувшись по стойке смирно, я задрал подбородок и решил молчать, пока командир не выговорится. А Колычев, неожиданно успокоившись, как-то грустно сказал:

— Я понимаю, почему ты такой циник, но неужели ты не понял до сих пор, как люди относятся к Владимиру Ильичу Ленину?

М-да, вопросец… Но вот к мумифицированному жителю мавзолея народ действительно относится с огромным пиететом. Я, когда с этим столкнулся, очень удивился, что «старика Крупского»[26] боготворят не меньше, а может даже и больше, чем самого Сталина. Для меня он — ну мумия мумией, а вот для подавляющего большинства других… И если даже про Виссарионыча ходили, пусть и рассказывающиеся с большой оглядкой, анекдоты, то про Ленина их не было. Наверное… Во всяком случае — я пока не слышал ни одного. И как-то за три года пребывания здесь вообще счастливо избегал этой темы, никак не затрагивая язвительными словами личность основоположника.

Только сейчас я, кажется, начинаю понимать гнев начальства. Вот надо же было такому случиться, что буквально на днях рассказал Гусеву творчески переработанную лубочную байку из жизни сушеного вождя. Я ее еще в начальных классах читал, но в дополненном виде она мне понравилась гораздо больше… Да еще и вышло так удачно — Серега как раз вспоминал о сравнительно недавнем визите начпо 23-й армии Голованова, который Ленина видел живьем и до сих пор, по прошествии стольких лет, страшно гордился самим фактом этой встречи. И не просто гордился, а при каждом удобном случае не упускал возможности оповестить окружающих об этом эпизоде своей биографии. Даже мне, помнится, удалось послушать из уст начальника политотдела песнь о «самом человечном человеке». Тогда я сдержался, а когда Серега напомнил о Голованове, эта байка выскочила из меня сама собой: мол, сидя в Петропавловской крепости, незабвенный Ильич из хлебного мякиша сделал чернильницу, из молока чернила, а из соседа по камере — Надежду Константиновну Крупскую…

Гусев от такого пассажа на несколько секунд остолбенел, а потом начал вопить, словно заводской гудок. Но так как ругаться приходилось шепотом, то, видимо, оральное воздействие посчитал недостаточным и при первом же удобном случае стуканул Колычеву. Поэтому теперь, отвечая на вопрос Ивана Петровича, я возмущенно сказал:

— Как относятся — знаю. Не надо держать меня за идиота. И свои слова я тщательно фильтрую. Во всяком случае — гарантию даю, что в доносах на меня нет ни одного реального факта, а интонации к делу не пришьешь! Но даже если и высказывал какие-то мысли, показавшиеся доносчикам крамольными, то опять-таки эти мысли ни в коем случае не шли вразрез с новой политикой партии. При других раскладах я бы узнал о ваших папках не сейчас, а гораздо раньше. А с Гусевым я еще поговорю! Мало — сам голосил как припадочный, так еще заложил лучшего друга и глазом не моргнул! У, кровавая гэбня, пицотмильонов лично замученных…

Последние слова я пробурчал совсем уже под нос, но нарком услышал:

— Чего? Какие пятьсот миллионов? Ты о чем?

— Да так, присказка будущих демократов… А вообще, Иван Петрович, я ведь все понимаю и палку стараюсь никогда не перегибать. Понимаю даже, почему Серега вам передал мои слова. Мне ведь в