И кулак выбежал из своего двора, один кулак, как все кулаки, выбежал из своего двора, один кулак – символ всех кулаков, раскулаченный кулак. Он выбежал из своего двора, вот он бежит по улице, и ему кажется, что за ним гонится машина. Вот-вот она его настигнет. Помощь бедняку гонится за ним, помощь – это машина. Он бежит по улице мимо изб, хохочущих во все окна, он бежит по огородам, через плетни, мимо овощей, через канавы, и овощи ловят его, цепляются за него, репей цепляется за него, горох цепляется за него, даже морковь и капуста и те цепляются, мешают ему бежать. Но вот огород кончился, а его ноги всё бегут и бегут. Он бежит по чужим полям мимо колхозной пшеницы и враждебной ржи, он слышит, как смеется над ним овес, рожь ржет, как лошадь, и показывает ему длинные зубы.

Но вот кулак спохватился, кулак вспоминает, кулак вспомнил, что он не просто кулак, а он символ своего класса. Вся мощь, вся хитрость сосредоточена в нем, так же как все упорство. Он повертывается лицом к деревне: машины нет. Но там, за полями, и здесь, на полях, их победа, везде победа.

– Но постойте! – кричит кулак. – Постойте! – кричит он. – Постойте! – И он слышит, как он кричит: – Постойте! – И ему кажется, что кричит весь его класс, вся земля. – Постойте, мы еще покажем!

И он грозит им кулаком, бешеным кулаком, и кажется, что он грозит кулаком всего класса, кулаком, похожим на его испуганное лицо, испуганным кулаком побежденного.

Он грозит.

– Мы еще отомстим! – кричит он всем своим ртом.

«Это крик моего класса», – думает он.

Это крик его класса.

Глава тринадцатая

Но машины – машинами, а корова – коровой. И вот она появляется, немного поздно, но появляется. Она появляется, моя корова – центр всеобщего внимания и центр моего романа. Правда, этот центр находится в конце, но я не математик и для меня даже центр – понятие условное.

Но корова, корова – понятие очень конкретное, ее рога и ее копыта. Она – вот, посредине толпы, вся, начинаясь рогами и заканчиваясь хвостом. Хвост – этот двигающийся предмет – достоин внимания людей. И даже ее копыта достойны внимания. Но вымя – это центр всякой коровы, центр центра, масло масленое. Вымя – это молоко, вымя – это сметана, вымя – это масло, вымя – масленое вымя, вымя – это центр внимания колхозников.

Корова стоит посредине людей. Корова идет, и люди идут вслед за ней. Новая корова! Корова голландской породы. Показательная корова.

Она входит в маленький хлев, в отдельный хлев, специально предназначенный для нее.

– Ее рога, – восхищаются колхозники, – предназначены для того, чтобы устрашать кулаков.

Все смотрят на корову.

Она стоит в двeрях своего особняка, вся в цветах, вся во внимании. Она стоит, как корова Эйзенштейна. Но она не только стоит, она живет. На всех своих ногах, всей шерстью. Она живет, как она жует. И жизнь ее, помноженная на молоко и деленная на молоко, жизнь ее – молоко.

И вот мелькают две руки, две знакомые руки – это руки Катерины Оседловой. И две струи, похожие на руки, бегут в ведро. Вымя в ракурсе, руки в ракурсе, лицо в ракурсе, жизнь, показанная с другой стороны.

И я смотрю на это молоко, я пью это молоко, я любуюсь этой коровой.

Утром она уходит на пастбище. Вечером она приходит с пастбища. Ее возвращение напоминает триумф. Вся деревня выходит к ней навстречу. Единоличники глядят на нее как на чудо. Стаи птиц летят над ней. Собаки смотрят на нее, высунув языки, с хвостами в виде вопросительного знака. По дороге она встречает крестный ход. И парни, побросав кресты и иконы, бегут смотреть.

– Хороша, черт побери, – шепчут кулаки. – Вот бы нам такую.

– Вот бы нам ее, – шепчут они. – Нам такую.

Они стояли с выпученными глазами, растопырив ноги, казалось, одна борода росла на их лицах, одно удивление соединяло их всех, одна зависть.

– Вот бы нам ее, – шептали они. – Нам бы ее. Нам бы.

Вот она уже прошла. А они всё стояли, забыв про кресты и иконы. Ее уже не было, а они всё стояли, одна борода, одно удивление, одна зависть. И тогда они вздохнули грудью всех, как одной грудью.

– Жаль, жаль, – вздохнули они. – Но потерянного не воротишь.

Так они стояли. Час, два, три стояли они. Наконец им это надоело. Поп вспомнил, что он поп. Он было пошевелил рукой, но рука не пошевелилась. Он было пошевелил ногой, но нога не пошевелилась. Он было махнул кадилом, но даже кадило отказалось от него.

– В чем же дело? – сказал поп. – Это чудо.

– Это чудо, – сказала толпа кулаков.

И вся толпа было пошевелила рукой, но рука не пошевелилась, тогда вся толпа пошевелила ногой, но нога не пошевелилась.

– Наши ноги не идут, – сказали они, – наши руки не шевелятся.

– В чем же дело? – спросили они. – Это чудо?

«Это чудо», – хотел было ответить поп, но ничего не ответил, потому что его язык не ответил.

«Даже язык отказался от меня», – уже было подумал он, но ничего не подумал, потому что ничего не подумал.

«Полная забастовка», – подумала было вся толпа, но ничего не подумала, потому что уже не могла думать. Так стоял поп и так стояла толпа, стояли час, стояли два, не в состоянии пошевелить рукой, не в состоянии переступить ногой, не в состоянии думать. Но поп был умнее всех, поп был хитрее всех, потому что все были просто все, а поп был поп. Он изловчился и подумал: «Я не думаю, дай-ка я подумаю так, что все подумают, что я не думаю, и даже голова моя подумает, что я не думаю».

Короче говоря, он обманул свою голову и, сделав вид, что он ни о чем не думает, украдкой подумал. Вот что подумал поп:

«В детстве я читал сказки. Нет, нет, я ни о чем не думаю, вам только кажется, что я думаю. Я не думаю. А в сказках говорится… Нет, я не думаю, как же я могу думать, чтобы вы не заметили, что я думаю. Кроме того, думаю не я, а думает моя голова, то есть вы, а раз вы не думаете, значит, и я не думаю…»

А сам думает дальше:

«В сказках же