Собрание началось с чтения письма таежникам-геологам: Валерий добился-таки своего. К столу вышел сержант Вася Сартаков, помощник Ветрова. Бляхин подал ему исписанный лист, и тот стал громко читать, время от времени невозмутимо поглаживая ладонью стриженую голову с треугольным мыском на пунцовом лбу.

«Дорогие товарищи… личный состав роты автоматчиков, готовясь к решительной схватке в новом, победном году, приветствует и дружески жмет…»

Елкину вдруг показалось, что все это он уже когда-то видел… Давным-давно. Только по-иному. Широкие спины людей. Красный стол на возвышении в исполкомовском зале. И за ним — отец, седой с острыми глазами. Рядом мужичишка, похожий на Бляхина. И кто-то читал с листка — приветствие хуторян райкому. Упрямые были хохлы, единоличники. Но отец сломал-таки последний островок — создали колхоз. И улыбался он так же, как Бещев. А до этого… Ночь-полночь, вваливался в квартиру, пахнущий морозом и спиртом, матерый, отяжелевший, как от боли. Гнал от себя мать.

— Не тронь, говорю! Не надо мне спать! Частные души!

Мать уводила сына в детскую. Отец засыпал, уронив голову на стол. А потом, после собрания — Сенька хорошо помнит, — весь светился. Обнимал его и мамку, такую счастливую. И говорил Сеньке: «Ну, все. Завтра зайдешь ко мне в горсовет, подумаем насчет велосипеда».

— …А теперь, товарищи, — донесся голос Сартакова, — я скажу про портянки. Ветошь! Опять двое ноги натерли. А ведь нам с часу на час по тревоге — и айда снег месить. Сколько раз говорил старшине…

Старшина Гиллер, огромный, в рыжих отросших бачках, в добела стиранной гимнастерке, лопавшейся на покатых плечах, сидел, отвалясь на стуле, покачивая сапогом, как бы говоря всем своим видом: «Видали, какой критик! Подрасти еще меня критиковать».

— А что, неправда?

— Да что он хочет? — неожиданно тонко взвизгнул старшина. — Что у меня, галантерейный магазин?

— Ты слушай, слушай, старшина, — вставил капитан, — да мотай на бакенбард.

Вокруг засмеялись. Гиллер отвел глаза. Потом к столу, горбясь больше обычного, стал протискиваться Бляхин. Ни одно собрание не обходилось без выступлений Бляхина. Вслед ему понеслось:

— Ну, теперь держитесь, братцы. Этот резанет… Как бритвой!

— Будет и насчет бритвы, — многообещающе усмехнулся Бляхин.

Даже капитан оживился, постучал по столу, требуя тишины. Елкин исподлобья следил за ефрейтором, степенно оправлявшим гимнастерку.

— Вот что, товарищи, — вздохнул Бляхин, — с переменкой у нас и впрямь того… прав Сартаков. В других ротах солдаты — любо глянуть — с иголочки, а у нас — с топора! Брюки новые, гимнастерки — старье. Пока получим гимнастерки, штаны сносятся. Пока штаны — гимнастерок нету. Но войдите, братцы, и в положение старшины: и рада бы кума, да охоты нема. Цельный день сидит, в бумагу глядит, письма пишет. Видно, зазнобу гдей-то завел, — проговорил Бляхин под общий хохот.

— Глупости! — вспыхнул старшина, но Бещев сделал успокаивающий жест: сиди, мол, слушай.

— А ты не бурли, не кипи, — как бы смягчился Бляхин, выставив ладонь растопыркой, — мы с тобой годки, Маркович, и выслушать не грех. Верно, товарищ капитан? Мы ведь тож не ангелы, понимаем, как говорится, любви все возрасты покорные. — Подмигнув, хмыкнул в кулак и тихо, доверительно вытянув шею, продолжал: — Мине вся деревня, бывало, боялась… Да ведь окромя чувьств еще и долг имеется. — Старшина привскочил, снова сел. А Бляхин, внезапно нахмурясь, поджал все пальцы, кроме одного, указательного. — Зря, товарищи, смеетесь. Тут спрос не только со старшины. У меня вот тоже портяночки не из парчи, а могу показать — чистота. А почему? Да берегу. И простирнуть не ленюсь. Беда невелика, что кишка тонка, был бы аппетит. А ведь у вас, товарищ Сартаков, да и в нашем третьем взводе — что? — Бляхин склонил к плечу голову. Елкин потупился. — У нас, дорогие товарищи, все на износ. Степень грязности как определяют? Метнет портянку в дверь, прилипла, — значит, пора менять.

Солдаты, пересмеиваясь, затолкали локтями друг дружку: вот дает!

— А главное. Тут многие выступали, все по мелочам. А вот о дисциплине — молчок. А у нас что получается? Рыба смылся. Даже Нуриддин, отличник, и тот в скверике развел тары-бары. Не ожидал от тебя, Нури…

— По глупости, — донеслось от окна, и черная голова Султанова поплавком ушла за спины солдат.

Все притихли.

— Ай-ай-яй, — ответил Нури из другого угла. — Несерьезный человек.

— Так вот, — продолжал Бляхин, пряча улыбку. — Во-от… Есть еще у нас, товарищи, бравые Швейки, которые собственного автомата боятся. — Сцепив руки под животом, Бляхин прицелился сощуренным глазом в дальний угол, где сидел Харчук. — Вот уж я вам скажу солда-ат!

Смех покатился сразу. Бляхин тоже не выдержал, прикрыл ладонью беззубый рот.

— Ему, видите ли, господь бог стрелять не велит. Ну, думаю, божий мужичок; наверное, он и скотинку жалеет, вегетарьянец! Был у меня в колхозе один такой… Ан нет, в столовке по три порции гуляша уминает. С добавочной! А сегодня в наряд идти отказался. Живот болит… Опосля гуляша.

Первые ряды легли.

— И куда начальство смотрело — в автоматчики его послали?

Бещев снова постучал по столу, Бляхин кашлянул, одернул гимнастерку.

— Да, так вот. Бьются с ним товарищи офицеры. А вот рядовые, комсомольцы да мы, партейцы, как бы в сторонке, знай посмеиваемся над крайней Харчуковой хаткой. — Бляхин поджал губы, длинное лицо его стало печально предостерегающим. — Ломать эту хатку надо. А то, не ровен час, обрушится в самый неподходящий момент. Не гулять едем — воевать…

Собрание кончилось поздно. Солдаты повалили в коридор. В темном квадрате дверей загорелись огоньки цигарок. Мимо прошел Бещев. Елкин хотел отвернуться, но не успел. Капитан остановился, кивком позвал за собой.

«Главное, спокойствие», — подумал Сенька.

Когда он вошел в канцелярию, осторожно притворив за собою дверь, капитан уже сел за стол. Руки его краснели на стекле.

— Я вас слушаю…

— Доложить как полагается! — Хохолок капитана дрогнул.

Елкин доложил. Козыряя, сбился с ноги.

— Отставить!

Горло схватила спазма. Сглотнул, уставясь на ноги, боясь поднять глаза.

— Ясно, — сказал он с таким ощущением, точно шагнул в пропасть. Сердце поднялось и забилось в висках. — Мне все ясно.

— Что… ясно? — спросил капитан.

— С первого дня… невзлюбили, ясно.

Глаза у Бещева стали круглыми, и в старческой их голубизне метнулась растерянность.

— Господи боже мой… — выдохнул он.

Елкин молчал.

— Обиделись, вот как? Не хотим унижаться… Ну как же. Молодой человек. Тонкий, чуткий, воспитанный, а попал в руки старого сухаря. Педанта!

Пол ушел из-под ног, и в жаркой, сухой невесомости только и жили набрякшие горящие Сенькины уши, огромные, как фонари.

— …Ах, он такой-сякой, нет бы