и сказал: «Отлично! Молодцы! У меня есть что принести в этот музей… Храню я у себя небольшой осколок смерти, который врачи извлекли из сердца моего фронтового друга — Мустфина Алеши. Он подарил мне его девять лет назад, за два года перед смертью. Сказал: «Возьми, Максим, и помни переправу на Днепре». Подарить эту восьмиграммовую реликвию Алеше больше было некому. Он жил один. Все его родные и близкие погибли в первые месяцы оккупации». Максим Трофимович пообещал нам помогать во всех делах нашего музея.

Ребята, я очень соскучился по школьному звонку. Я хорошо помню громкий наш кунцевский звонок. Какой здесь «соловей» — я еще не слышал. Да, маленькая новость: здесь, в совхозе, нет своего телефонного узла, и мама моя устроилась работать в школьную библиотеку. Рада. Говорит: «Ты, Андрей, будешь всегда у меня на глазах».

Когда я дописывал это письмо, ко мне на чердак тихо забрался Семен Галкин. Гляжу я на него, а сам думаю: «Нет, неспроста он пришел. Что-то сказать хочет».

— Говори прямо — что ты сказать хочешь?

— Может, и хочу, но соображаю — стоит ли?

— Говори или уходи, не мешай писать.

Высунулся Семка в слуховое окошко, посмотрел, не подслушивает ли кто, и шепнул:

— Олеся просила сказать, что будет сегодня вече-ром играть это… — стал вспоминать, — ну, в общем, это… Дворжака! Только я не запомнил, что именно. И если ты хочешь, можешь прийти послушать за забором.

— Я не приду, — сказал я Семке. — За забором пусть слушают кузнечики.

Семка засмеялся.

— Да на террасе она ждет тебя. Так и сказала: «На террасе. В девять часов вечера».

Мы с Семкой тихо спустились по лестнице. Я посмотрел в окно. Мама читала книгу. Перед ней на столе стоял будильник. Значит, папа еще не пришел. Было уже темновато. Мы с Семкой так бесшумно открыли скрипучую нашу калитку, что, если бы на ней сидела птица, она бы не улетела, уж очень мы аккуратно все сделали. У дома Олеси Семка спросил: «А мне можно?» Я не знал, что ответить. Но Семке отказать нельзя.

— Пошли, — сказал я. Только надо знать этого тихого доброго Семку. Когда мы дошли уже до забора, где живет Олеся, он остановился и сказал:

— Совсем забыл… Курятник-то я не закрыл. Мамка ругаться будет. — И пошел домой.

В саду Олеси кое-что мне было уже знакомо. Вот слива, где мы с Бобриковым кувыркались. Вот поворот дорожки и веранда. Шел я, немного робея. Поглядывал на окна. Может быть, в какое-нибудь из них Олеся смотрит. Наступил я на первую ступеньку лесенки и остановился. Не решаюсь шагнуть на вторую. Отчего оробел, не пойму. Настороженно смотрю на дверь веранды. Тихо. Словно все вымерло в доме. Еще ступеньки ведут вверх, и вдруг что-то мягкое коснулось моих плеч. Не такой уж я трус, но вздрогнул от неожиданного прикосновения. Не успел повернуться, как теплые ладошки зажали мне глаза. Конечно, это Олеся. Вряд ли кто другой мог так осторожно коснуться моего лба. Я сделал вид, что не сразу догадался.

— Кто это? — спросил я.

В ответ еле слышное:

— Хи-хи.

Потом Олеся позвала меня в дом. Я отказался. Мне не хотелось, чтобы ее бабушка разглядывала меня. Я ведь помню, как она тогда задавала вопросы с подковыром. Олеся пообещала, что бабушка задавать вопросы не будет. Ей некогда. Она готовит ужин.

— А тебя я увидела, когда ты калиткой хлопнул. Я взяла и спряталась под крыльцо. Ты тихонько шагнул раз-другой, и тут я тебя — хвать!

Мы рассмеялись вместе.

Пришлось сказать ей, что Семка сказал про Дворжака.

— Сыграешь?

Олеся поднялась на веранду. Сняла перед дверью босоножки и махнула мне рукой, приглашая в дом. Я отрицательно качнул головой. Олеся скрылась за дверью и через минуту появилась со скрипкой. Не говоря ни слова, ни о чем не предупреждая, стала играть. Я присел на ступеньки и слушал. Не могу передать, как она играла. Я же не специалист. Но, честное слово, мне показалось, что скрипка умеет забираться в самую душу. Тихо над поселком спускались сумерки. Сквозь ветки деревьев было заметно, как постепенно, словно светлячки, зажигались в домах огни.

Интересно вам все это или нет? Как хотите, но все равно читайте. Я обещал вам рассказывать обо всем, что случится со мной вдали от Москвы.

А. Костров.

Испытали ПШИК-2

Иван, дружище, здравствуй!

Передай Юрке, что я перестану ему даже привет посылать. В своем письме он просит, чтобы я подробнее описал ему устройство ПШИКа и тут же добавляет: а не барон ли я Мюнхгаузен? Это уже второй раз он мне такой намек на барона делает. Значит, не верит. А когда не верят, то и писать не хочется.

Мы с ребятами сообща усовершенствовали ПШИК-1. Теперь наш аппарат и в самом деле становится многоязычным. А поэтому мы назвали его ПШИК-2. Испробовали его способности на птицеферме, на Небесном пруду. Гусей слушали, о чем они судачат по-своему. Установили мы аппарат на носу лодки. Плывут гусь с гусыней в камышах, а мы за ними следом. Гусь гусыне: «Ге-ге-ге». Аппарат перевел: «Головастиков у берега больше». Гусыня с ним согласились. Вдруг гусь сказал: «Ге-ге-га-га». Это значит: «Давай уплывем подальше, к тому берегу, где мальчишки нам всегда хлеб в воду бросают».

А мы плывем и слушаем их разговор. Камыш шуршит, а мы радуемся: мы ведь первые в мире можем понимать разговор птиц и животных. Плавали мы за гусем с гусыней минут двадцать. Слышим, аппарат переводит:

— Не могу понять, почему не отстает от нас лодка с мальчишками?

— Не волнуйся, — сказал гусь. — Этих ребят я знаю.

Подплыли мы к противоположному берегу пруда. Купающихся ребят у берега не было. Мы подналегли на весла, разогнали лодку и носом выскочили на песок. Откуда-то потянуло махорочным дымком. Вдруг гусыня толкнула гуся крылом и сказала:

— А вон наш дед-блиноед сидит, карасей ловит.

— Вот увидишь, он сейчас нам блинов бросит, — шепнул гусь гусыне. — Только будь осторожна, оглядись по сторонам, нет ли этого…

— Сережки Бобрикова, что ли?

— Вот-вот. А то он опять начнет камнями в нас швырять.

Нам захотелось узнать, кого это гуси «дедом-блиноедом» назвали. Мы подплыли к деревянному сарайчику, построенному на самом берегу пруда на мыске. Обогнули мысок и увидели деда Фоменко. Сидит дедуля на ящичке, чмокает свою старую, черную, наполовину обгоревшую трубку.

Завидев его, мы спрятали свой аппарат. Гуси плавают. Между собой гогочут. Вышли мы