Позвал артельный старшина сыновей, велел им запастись топорами и веревками, взял меня под руку и повел к дому.

Во дворе папаша Хемберменбер посадил меня на лавку, сам стал поодаль, а сыновья его за углом притаились. Сижу я, жду, что вот-вот на дороге Бешеный Жумс покажется. Думаю: очень жаль, что ни мамаши, ни жены сейчас дома нет. Они-то, наверное, смогли бы меня от Жумса спасти, а на младших Хемберменберов надежда плохая. Артельный старшина стоит в кустах, глядит на улицу и мне время от времени подмигивает. Очень я пожалел тогда, что не взял с тестя отступные за его хромую дочку.

Тут артельный старшина кричит на всю улицу:

– Здравствуй, Жумс! Ты ли это?! Тысячу лет тебя не видел!

Вижу: к моей калитке подходит Бешеный Паратикомбер. И раньше-то он своим безумием страх внушал, а теперь, после каторги, и вовсе потерял человеческий облик. Лицо у него стало серое, все морщинами обвисло. Глаза белесые, в красных жилках. Волосы на голове повылезли – только из-за самых ушей два седых пучка торчат. И одет он в такие обноски, что не дай боже.

– Здравствуй, дядя Хемберменбер, – отвечает Жумс и так шепелявит, что понятно – зубов у него немного осталось.

Однако ж, несмотря на свой нехороший вид, ведет себя Жумс вполне мирно. Тогда я подумал, что он, наверное, про нашу с Селией свадьбу еще не знает и до поры опасаться нечего.

– А у нас тут, пока тебя не было, много чего случилось, – продолжает Хемберменбер. – К примеру, дочку мою, Селию, за которой ты все ухлестывал, помнишь? Так я ее замуж выдал!

У меня от таких речей сердце похолодело. «И кто старого борова за язык тянет?! Неужто нельзя было о чем другом разговор завести?! Зачем Бешеного раньше времени распалять?»

Однако Жумс отвечает вроде как спокойно:

– Конечно, я помню Селию. Надеюсь, что она счастлива в этом браке.

А Хемберменбер, язва ему в нутро, не унимается.

– Знаешь, за кого я Селию-то выдал? Нипочем не угадаешь. Вот за этого малахольного! – говорит артельный старшина и в меня пальцем тычет, будто специально Бешеного натравливает.

Подумал я, что без смертоубийства теперь, наверное, не обойдется.

А Жумс глядит на меня глазами в красных прожилках. Ну, кажется, сейчас бросится! Однако Жумс не бросился, а только вздохнул и пожал плечами.

– Что ж, – говорит, – примите поздравления. Раз Селия за вас замуж пошла, значит, вы, наверное, человек достойный. Совет вам да любовь.

От такого поворота Хемберменбер слегка опешил.

– Постой-ка! – кричит он Жумсу. – А ты что же, не будешь на малахольного с ножом кидаться? Ведь он твою девку увел! Хотя, может быть, у тебя сейчас ножа нет? Так я свой одолжу.

– Нет, – отвечает Жумс. – Ни на кого я кидаться не буду. Это заблуждение юности я в себе окончательно изжил.

Сказал он так, прокашлялся и пошел своей дорогой.

Тут, значит, сынки Хемберменберы из-за угла выглядывают, интересуются, когда же им Жумса хватать. На это артельный старшина только махнул рукой и зашагал к своему дому.

А я ему кричу вдогонку:

– Теперь, папаша, ваш замысел стал вполне ясен! Вы, не иначе, хотели, чтобы Бешеный Жумс меня жизни лишил, сам на каторгу отправился да заодно освободил бы место подле вашей дочки для желательного жениха. Это очень похоже на преступление!

Хемберменбер мне ничего не ответил.

Когда я это происшествие матушке вечером рассказал, она хотела на свата в суд донести, однако ж ее Селия отговорила. Мол, не по-семейному это. Да и, скорее всего, оправдают папашу Хемберменбера за болезнью, поскольку у него и ранее случались припадки коварства.

Жумс стал жить тихо, будто на каторге вместе со здоровьем и бешенство растерял. На Селию он и глаз не поднимал и старался нигде на улице с ней случайно не встретиться. В общем, вел себя вполне пристойно. Одно только в нем народ смущало: никак Жумс не хотел приниматься за работу, а вместо этого целыми днями что-то царапал на бумаге. Наверное, все те же балланды.

По этому поводу приходили к нему уважаемые люди, увещевали, чтобы он в артель записывался и начинал жить, как все. Однако Жумс отнекивался, говорил, что за годы лишений окончательно открыл свое призвание. Мол-де, он поэт и предназначен для того, чтобы через стих нести в мир красоту и правду, а потому ни на что другое тратить себя не намерен.

Казалось бы, и черт с ним, с полоумным. Нравится ему балланды писать, так пусть и пишет. Но тут по городу слух пошел, будто Жумс промышляет воровством. Кому такая мысль первому в голову взбрела – неизвестно, но уже вскоре все говорили об этом как о совершенно ясном деле. А как иначе? Ведь Жумс работу не работает, но и с голоду не подыхает. Откуда ж ему, спрашивается, пропитание брать, если не приворовывать?

Собрались уже люди на Паратикомбера донос писать, но тут вышла загвоздка: доказательств-то его преступности никаких нет, а без этого судья, пожалуй, донос не примет.

Тогда установили за Жумсом слежку и начали каждый свое добро перебирать, выяснять, что же пропало. Долго возились, однако ясности не прибавилось. Всякий был уверен, что чего-то из имущества не хватает, а чего именно и сколько – назвать не мог. И слежка впустую прошла. Жумс в основном дома сидел, и смотреть за ним было очень уж неинтересно, а потому соглядатаи либо засыпали в засаде, либо бросали пост и отправлялись в таверну.

В итоге все сошлись на том, что проклятый Паратикомбер на каторге до того хитро выучился воровать, что его теперь никак и не поймаешь. Людей это очень расстроило, а предложить, как выйти из затруднения, никто не мог.

Началась в городе беспокойная жизнь. Народ обо всем позабыл и только и думал, как бы свое имущество защитить от грабежа. Накупили замков и запоров, на работу и в церковь стали ходить по очереди, чтобы всегда в доме оставался сторож, спать начали плохо, подскакивали от каждого шороха – вдруг вор лезет. Каждый завел специальную книгу, в которую для учета записывал свое барахло вплоть до последней ветошки. От таких трудов и волнений начал народ выбиваться из сил и впадать в раздражительность.

Стало ясно, что эдак жить нельзя, и тогда решили люди без обиняков с Жумсом переговорить. Разбудили они нашего священника, глухого Эколампадия, собрали делегацию и направились к дому Паратикомбера. Тот если и удивился такому визиту, то виду не подал.

– Что вам, – спрашивает, – от меня