Наран, разумеется, напрягся, внимательно разглядывая длинноязыкую бабу своими невозможными звериными глазами.

— И о чем Листян должна мне рассказать? — конечно, спросил он.

Ерофеевна, хитро прищурившись, почмокала губами и покосилась на пылающее лицо подруги.

— А! Она книгу нарисовала. Сама. Азбуку для детей. Так вот, ее Солнце очень уж похож на некоего рыжевласого кохтэ.

В первый миг степнячка пошатнулась от облегчения, во второй — разозлилась еще пуще. Да как она посмела такое Нарану сказать! И не знал никто! Лисяна когда-то сама учила читать сына, а для того про каждую буквицу придумывала сказку, а Ерофеевна раз услышала ее урок и прилипла как банный лист: запиши да запиши. Она записала. Рисовальщика наняла.

И да, Огнем была светловолосая дева, одетая как мальчик, Дождем — молодой степной хан, а друг его, высокий и рыжеволосый, был Солнцем. Потому что имя Наран и обозначало “солнце”.

— А посмотреть можно? — удивленно вскинул брови степняк. — Интересно очень.

— У Ингвара та книга, — неохотно ответила Лисяна, отводя глаза. — Он с собой забрал, когда… В общем, не важно. Нарану не интересно, Матрена.

— Очень интересно! — вдруг запротестовал посол. — Я обещал Баяру все-все про его племянника узнать. Расскажи мне.

— Расскажи ему, Ерофеевна, — устало опустилась на сундук Лисяна. Силы у нее разом иссякли. Что за день! Вот уж воистину: принесла нелегкая.

Матрене только волю дай: расскажет и то, что было, и то, чего не было. В ее устах глупый проступок Ингвара звучал едва ли не великим подвигом, а пожар выжег все городище. Наран смеялся, не верил (и правильно), задавал вопросы, а Лисяна молча смотрела на его губы. Никогда раньше она не замечала, как они красивы. Твердые, мужские, четко очерченные, такие… притягательные!

Что же с ней, глупой, происходит? О чем она вообще думает? И почему ей так отчаянно хочется уткнуться ему в грудь и спрятаться в его руках?

Не зря она его вспоминала много лет. В ее мыслях он был другой: юный, нескладный, робкий. А теперь…Он – теплый. Солнце ее, которое согревает. Даже в его присутствии просто уже становилось спокойно. Но она была ему совсем не нужна, и навязывать себя мужчине – хуже не придумаешь. Он давно ее не любил, и правильно. Она была полной дурой когда-то, злой, жестокой дурой. Смеялась над его чувствами, играла с ним, то отталкивая, то приближая, то целуя, то прогоняя прочь.

И напоследок, перед самым своим отъездом, добила. Никогда он ее не простит и будет прав.

Дура, какая же та Листян была дура! Глупая, эгоистичная девчонка. Он вправе был ее возненавидеть на всю жизнь, но почему-то улыбался ей, как сестре. То, что она раньше считала слабостью, было его силой. Слабых по-настоящему мужчин она встречала с тех пор не раз. Сильных — мало. Таких, как Наран — ни одного больше. Если бы только она могла вернуться обратно — она бы построила свою жизнь совершенно по-другому.

И зачем он только приехал, ведь все было так хорошо! Она была даже счастлива… почти. А теперь глупое сердце встрепенулось. Лисяне захотелось любви: настоящей, обжигающей, как солнце в полдень над степью, как огонь в очаге. Той любви, которую когда-то щедро дарил ей Наран. Той любви, которую она когда-то не поняла и не приняла.

Наверное, это все потому, что он так живо напоминал ей о безмятежной юности.

***

— Так вы придете ко мне на ужин, Наран-гуай? — вкрадчиво спрашивала посла кохтэ Матрена. — Буду очень-очень ждать.

— С удо…

— Боюсь, что он занят, очень занят, — перебила мужчину Лисяна. Знает она подруженькины “ужины”, наслышана. Та, впрочем, от нее и не скрывалась. Всегда рассказывала все, как есть. — Наран-гуай, как я слышала, завтра в Бергород хотел съездить, навестить старого друга своего князя Ольга.

— Хотел, — согласился покладисто Наран, глядя на Листян с легким удивлением. — Но… Да, пожалуй, самое время.

Надувшаяся Матрена незаметно показала подруге язык, а потом, наконец-то, засобиралась.

— И что это было?

— Когда? — Лисяна даже глазками похлопала, изображая из себя невинность.

— Почему мне нельзя к ней на ужин?

— Ты ведь хочешь торговый договор? Тогда — или ко всем членам совета ходи, или ни к кому. Это Лисгород, подумают ведь, что за спиной ты с хлебницей о чем-то сговорился.

— Что же, эта женщина — член совета?

— Да. Эта женщина ведает всей хлебной торговлей града. Ты не смотри, что она такая мягкая, как булочка. Попробуй укусить — зубы пообломаешь.

— А ты?

— Что я? Кусать меня вздумал? Не советую.

— Я и не собирался…

— Я тоже член совета, — вздохнула Лисяна и дотронулась до серебряной броши в виде лисицы на своем кафтане. — Знак видишь? Матвей мне его передал. До самой смерти и он, и я голос в совете иметь будем.

— А после — Ингвар?

— Теперь да. Младшая дочь моего мужа за этот знак горло бы перегрызла, но он теперь мой, и я его не отдам ей.

— А старшая?

— А старшая — и без того княгиня. Только муж ее в совет не пускает. Правильно и делает.

— Сложно все у вас, Матвеевна. У кого больше денег — тот и прав?

— Да. Золото решает все. И это очень печально, Наран. Не доблесть, не ум, не подвиги — только золото.

— У кохтэ все по-другому.

— Это так. При Матвее тоже по-другому было. Мой тебе совет, Наран, если хочешь совета от женщины, конечно. Подноси дары, льсти и сули богатства невиданные, и будет тебе договор. Только с князем говори наедине, чтобы жена его далеко была. Она меня не любит, а со мною — и всех кохтэ разом.

Наран кивнул с серьезным видом, а потом покосился на двери.

— Ты обедала, женщина?

— Нет.

— Завтракала?

— Ну…

— Закрывай лавку, нечего тут делать уже. Иди домой, отдыхай. Ты сейчас нужнее своему мужу, чем здесь.

— Да, ты, наверное, прав, — нехотя согласилась Лисяна. — Посчитаю деньги, запишу все и пойду.

Он кивнул, снова лучезарно улыбнулся и исчез, а Лисяне снова стало холодно. Словно солнце за тучу зашло.

Весна в этот год выдалась пасмурная, дождливая. Степнячка страдала без солнца, грустила, тосковала. Но изменить было ничего нельзя, пришлось запирать лавку на большой замок и идти домой.

Раньше она и мечтать не смела о такой свободе: иди куда хочешь, можешь даже в деревню к сыну ехать, только Матвея оставить страшно. Но Ингвар Вольского любит, тот всегда был к сыну добр и внимателен, да и возраст уже у мальчика такой… Кохтэ в двенадцать могут пройти Тойрог и стать уже мужчинами. А у моров — отрок неразумный.

Лисяна, пока ей было это дозволено, рассказывала сыну про степь, по храбрых воинов, про бесконечные табуны овец и коней. Учила сидеть в седле на степной мохноногой лошадке. В три года, как и положено, подарила первый детский лук. Матвей еще тогда раскричался, что рано, что убьется дите или кого убьет. Отобрал, сжег. С тех пор она учила сына стрелять из лука тайно. Она любила детей, а своего сына просто обожала — до умопомрачения порою. Видела, что из Ингвара получился бы настоящий кохтэ и мечтала послать его к брату в степь, а потом вспоминала, что мальчики сражаются наравне со взрослыми мужчинами и думала: пусть лучше корабелом будет. Или купцом.