на ноль.

Я недовольно бурчу, усаживаясь на кухонный табурет. Пытаюсь взять себя в руки. И найти долбанную тучу аргументов, чтобы она поехала.

—Ба, ну ты сейчас серьезно? Я говорил, предупреждал, дважды напоминал, и что?

Бабушка складывает руки на груди и упирается в кухонный стол боком. Совсем как в детстве, когда я не хотел есть овсянку по утрам.

—Я не хочу никуда ехать, пока у вас с отцом такие отношения.

—Какие такие?

—Никакие.

Начинается. Старая сказка о белом бычке.

—Они такими и останутся вне зависимости от того, уедешь ты или нет, — сжимая кулаки, грозно отвечаю, мысленно надеясь на то, что она не продолжит логический ряд домыслов на эту тему.

—Так сложно с ним поговорить? Ты понимаешь, что она бы этого хотела.

Она. Она. Она. Она бы его простила после всего, она бы за ним и в огонь, и в воду, но вот же ж незадача. Я не она. И индульгенций не раздаю. Даже биологическому отцу. Гнев срывает мне крышу окончательно. Я не контролирую свои эмоции сейчас, о чем позже, несомненно, пожалею. Но это будет потом. Гнев сжимается мне глотку, прекращая поступление кислорода. Держусь из последних сил, а затем взрываюсь, именно на моменте, когда вспоминанию все, что она ему простила.

—Не смей мне говорить, чего бы она хотела, бабушка!

В квартире воцаряется тишина. Только тихий цокающий звук часов прерывает этот ужас, застывший между нами. Широко распахнутые глаза и красный румянец на щеках ба свидетельствует о высшей степени негодования. Она тоже умеет взрываться, оглушительно громко.

—Нет.

Точка. И это нет никак не переиначить. Слишком уж хорошо я знаю бабушку, она измором возьмет, если ей надо будет. Выдыхаю надсадно.

—Твои предложения.

Глаза бабушки загораются опасным огнем, полуулыбка окрашивает губы.

—Звони отцу, и потом я поеду куда скажешь и насколько скажешь. Договорись поговорить с ним, просто увидеться. Пообщаться и навсегда закопать топор войны.

Эффект разорвавшейся бомбы, честное слово. У меня аж скулы свело от злости. Увидеться? Позвонить?

—Мы виделись дважды, мать вашу!

Громко ударяю по столу кулаком, да что ж это такое. В этой семье женщины не пробиваемые просто!

—Не ругайся при мне! Я тебя этому не учила, мать твоя тебя этому не учила, — не менее злобно вторит мне бабушка, недовольно хмурясь.

—Папаня научил, и драться, и ругаться и баб иметь тоже. Показательные выступления давал! Практические сдал на отлично, я у тебя отличник по всем фронтам!

Это было грубо, и это было лишним.

—Рустам!

Я резко встаю из-за стола и отхожу к окну. Руки тянутся к сигаретам, но при бабушке совесть не позволяет курить. Стою и дышу тяжело, сжимая в руках раскромсанную сигарету. Мне по факту, без вариантов сейчас. Бабушка со сложным характером, упертая сильно, тут либо так, как она хочет, либо никак. Ломать ее не стал бы я никогда, так что приходится лавировать между бомбами и соглашаться на меньшее с расчётом на то, чтобы получить больше.

—Ты ведь мой мальчик, Рустам, я тебя с грудничкового возраста нянчу. Я знаю, какой ты хороший, какой умный и какой отзывчивый, какой щедрый и ласковый.

—Был таким, бабушка, теперь я не белый и не пушистый, а злой и страшный серый волк, который жрет поросят на утро, обед и вечер, — хмыкаю грубо в ответ с легкой долей самоиронии. Это ведь правда, чего греха таить? Я больше не пай-мальчик, а «оторви и выбрось от греха подальше».

—Нет, ты не был таким, и сейчас ты не такой, взгляд у тебя другой. Ты мой мальчик. Весь в отца. Такой же, как и он когда-то был…

—Звучит как оскорбление.

Тряхнув головой, злобно смеюсь в ответ.

—Нет, и в мать тоже, большим сердцем в мать, талантами в отца. Этого у тебя не отнять, но я так сильно хочу, чтобы вернулся тот Рустам, Рустам до страшной аварии. Так хочу, — бабушка подходит со спины и неуверенно обнимает меня, а я просто не могу продолжать сгорать от злости, во мне что-то лопается, пропускает наружу неведомое или давно забытое. Черт его разберет. Я перехватываю старые морщинистые руки и крепко прижимаю к себе.

—Ты воспитала…

В голове проносится «чудовище», но я вовремя захлопываю рот. Она не заслужила.

—Не вини его, наш дедушка виноват во многом из того, что мы имеем, да и я тоже, а он нет. Он шел по течению и выбирал из двух зол. Если бы не мы тогда…может и ничего бы не было, и вообще… жизнь иначе бы сложилась. Но тогда не было бы и тебя, мой мальчик, и только ради этого я готова не корить себя за прошлый грехи, только ради этого, — шепчет мне в спину моя красавица.

А я стою, анализируя все происходящее. О чем она? Какие грехи? Нет, для меня не было секретом некоторые подробности личной жизни матери и отца, я знал, что мама рано забеременела, знал, что брак у них тоже был ранний. И во многом им помогали родители, это я все знал, но что ж еще было?

—Ты о чем?

—Неважно, мой мальчик. Неважно.

Для меня все важно. И я разберусь в этом. Но вслух не проговариваю, конечно, это ни к чему.

—Я встречусь с отцом. Собирайся.

Хрипло выдаю в ответ, потому что здоровье бабушки для меня на первом месте. Главнее всех гордынь.

21. Я тебя (НЕ) боюсь

ГЛАВА 21

ВАСИЛИСА

С уходом Рустама мои мысли возвращаются в исходную точку. Отчим не дает мне покоя весь день, а связаться с парнями я до сих пор не могу. И от этого моя и без того потрепанная нервная система сбоит, вынуждает иррационально себя вести. Я то и дело смотрю в окно, словно ищу глазами кого-то, кто мог бы за мной следить, несколько раз проверяю замок, ступая словно воришка по собственному коридору. А потом и вовсе закрываюсь у себя в комнате, усаживаюсь на большую кровать, до сих пор не застеленную, все еще имеющую его запах, и дрожу как осиновый лист.

О чем говорил? Вернуть все? Я ничего чужого не брала. Да и своего толком не забрала, все было оставлено новым хозяевам, тут скорее парни сработали. Слава настоял тогда, Женя в этом плане гибким был, все хотел, чтобы я продала технику отдельно, они еще ругались по поводу несгибаемости некоторых. Но я посчитала мысли Славы