Шрифт:
Закладка:
Девчонки друг через дружку тянули руки, рвались отвечать: «Можно я, можно я?!»
— Я вижу, активность в нашем классе растет, — похвалила учительница и стала указывать пальцем: — Ну, что там они собирают?
— Свеклу!
— Помидоры!
— Лук!
— Картошку копают!
— Молодцы, хорошо. А кто мне скажет, что еще? Махонькие такие, в полосочку, газеты об этом пишут. Что еще собирают с полей?
— Ты, чего еще собирают? — тихонько спрашивал у мальчишек Карчмарек.
— Никто не знает? Ну?
— С полей еще собирают колорадского жука, — ответила Мрочковская полным предложением и уселась, довольная.
— Отличный ответ. Собирают колорадского жука, чтобы не поедал картофель и не снижал показателей. Люди на этой картине как раз собирают колорадского жука. Картина реалистическая. Великолепно написана.
— Я б хотел научиться рисовать, — вздохнул на переменке Карчмарек.
Проходя вечером мимо кинотеатра, мы увидели нашу учительницу с молодым человеком. Волосы у него были длинные, но брюки широкие, не придерешься.
— Это художник-живописец, — сказал Весек. — Я его знаю.
Тем для рисования у художника было хоть отбавляй. На заборах везде висели цветные плакаты, а на нескольких балконах даже лозунги — люди старались показать, какие они сознательные. Это был первый художник-живописец, приехавший в наш город. Относились к нему хорошо. И он носа не задирал.
В конце нашей улицы строили дом. Стены клал отец Духа — старый Дух — с помощниками.
— Как идет работа? — спросил Духа художник-живописец.
— Хорошо идет.
— Мне б хотелось порисовать. Можно?
— Почему нет!
Художники тогда любили каменщиков, а каменщики художников. Живописец расставил мольберт.
— А почему б вам не работать как все, по трое? — спросил он.
— Ну. Нас и есть трое, — ответил Дух, махнув мастерком. — Шурин только еще помогает — четвертый, а то работа срочная.
Мы остановились поглядеть. Художник нас не гнал. Каменщики появлялись на туго натянутом холсте все в пятнах, в тенях. Похожие.
— Хорошо рисует, — шепнул Весек.
Младший Карчмарек поморщился.
В конце месяца наша учительница отчего-то стала очень нервная. По любому пустяку кричала и ставила двойки. Как-то после уроков мы играли в футбол. Карчмареки были, Весек. И ее младший брат. Воображал, конечно, хотя мяч был Карчмареков. Когда шли вместе домой, всю дорогу трещал: живописная техника, пленэр, станковая, графика… Мы пытались что-нибудь из него выудить.
— Ты, они еще встречаются или нет?
— А мне-то какое дело, — пожимал он плечами.
Откололся, свернул.
Как раз садилось солнце — красиво, как на картинке в книжке. Мы шли прямо на него. Розовое облако внезапно стало похожим на грудь лежащей женщины. Старший Карчмарек вдруг спросил Весека:
— У тебя стоит?
— Чего?
— У меня стоит.
А с нашей учительницей становилось все хуже. На следующий день на четвертом уроке она вздыхала и украдкой отворачивала манжет блузки. И поглядывала в окно. Часы на башне костела, однако, шли так же медленно.
— Вы устали, верно? — спросила она у нас.
— Да-а-а!!
— Ну, тогда после перемены пойдем на экскурсию.
Построились парами, пошли к реке. Во второй паре шла Белинская. Она выросла. Карчмарек ни с того ни с сего на нее засмотрелся.
— Ты! Глянь! Красивые у ней волосы, правда?.. — сказал он тихо.
У реки сидел на стульчике художник. Склонял набок голову, всматривался, делал наброски. На учительницу не взглянул. Мы постояли немножко. Учительница с усилием сказала:
— Реализм, несмотря ни на что, — явление прогрессивное. Художники-реалисты воссоздают действительность.
Голос ее дрогнул. Мы пошли обратно. Учительнице не везло в любви. Предыдущий ее жених трагически погиб. Подорвался на мине. Как раз возле реки.
Было это сразу после войны. Его так разнесло, что циферблат часов прилип к перилам моста, а один глаз влетел в болотце. Каким-то чудом остался цел. Пролежал там несколько дней, пока его не нашли. Затерявшийся среди белозора и манника, глаз смотрел как живой.
Смерть и разговоры
Отец Карчмареков зажимает мундштук между большим и указательным пальцем. Хлопает по ладони. Окурок выпадает и еще с минуту тлеет на сырой земле.
— Чего-то вы в последнее время осунулись.
— Чувствую себя плохо. Надо бы к врачу сходить.
— Конечно. На то они и врачи.
— Хотя… знаете… — говорит Новачеку отец Карчмареков, — живет человек, живет… а по правде сказать…
Недели через две Карчмареки говорят, что не смогут с нами пойти, потому что отца забрали в больницу. Мы стоим за калиткой: идут оба брата с матерью. Мокрые вихры приглажены. Несут сумку с компотом; мать сзади, поотстав на шаг.
— Ну что? — спрашиваем мы, когда они возвращаются.
— Может, на той неделе выпишут.
— Вроде немножко получше, — отвечает их мать жене Новачека.
Отец Карчмареков вернулся. Все говорят, что больница ему пошла на пользу: помолодел, похудел. На работу еще не ходит, но перед домом посиживает. Когда мы с Весеком забегаем к ним во двор, он с нами заговаривает:
— Что нового, ребята?
— Да так… ничего.
— Учитесь хорошо. А после школы куда?
— Еще не знаем.
— Главное, чтоб, когда вырастете…
Жена кричит ему из дома. Мы рады, что она его позвала, так как не знаем, о чем говорить. Но отмечаем, что он стал посимпатичнее.
Карчмареки рассказывают, что у отца чего-то выросло под мышкой и на боку. Во двор он уже не выходит. Мы провожаем то младшего, то старшего брата, когда их посылают в аптеку.
Кажется… кажется, это у него… Только не пятится назад, а продвигается вперед. А может, все-таки что-нибудь другое? Мы утешаем Карчмареков:
— Вы что?! Теперь люди так не умирают. Война закончилась. Теперь только жить и жить.
А они скрываются за дверью. Однажды нас позвала ихняя мать:
— Зайдите, он про вас спрашивал!
Мы стягиваем шапки, входим. Он кивает нам с постели.
— Видите, скрутило меня.
— Да ну, вы хорошо выглядите, — говорит Весек.
На табурете салфетка, на салфетке пузырьки. По кафельной печи разбежались ветвистые трещины. Дождь исчертил прожилками оконные стекла. Кто-то постучался в дверь.
— А, пани Гжибовская, — радуется на кухне мать Карчмареков.
Мы молчим: неизвестно, о чем с их отцом разговаривать.
А он вдруг начинает рассказывать, что лучше всего… Например, выскакиваешь ты из окопа. Раз, раз, и даже не заметишь когда. На войне человек иногда предчувствует, что его убьют. Но все равно так лучше. Даже перед расстрелом люди кричали: «За!..» Знали за что. Опять же легче.
Карчмарек-отец считает, что ему хуже.
И замолкает.
Мы сидим.
— Хотя умирать и на войне… кто его знает…
И снова молчит.
Гжибовская в кухне:
— Такой хороший человек.
Мать Карчмареков:
— Святой человек!
Мы переглядываемся. Ну,
