В нашем будущем не будет ни Бога, ни тумана, ни клеток! Спокойной ночи.

Когда Вера ушла, Новожилов спросил у Сашки:

— Что скажешь, вестовой? Налей…

Сашка вытащил фляжку с водкой из котелка, разлил по кружкам. Выпили, видно было, что говорить правду Сашка не хочет, а врать — тем более.

— Так ведь баба… — выдавил наконец.

— Баба? Конечно… Только одна пироги печет, а другая через ближних перешагивает. Тебе не показалось?

— Дак… Вот! — обрадовался Сашка. — Вы осторожнее будьте. В бараний рог загнет — и не поймете!

Каппель взял Казань 16 июля. Когда Дебольцов и Бабин добрались до города, на улицах установился относительный порядок: грабежи и бессудные расстрелы прекратились, основные пожары были потушены. Но Казань все еще была фронтовым городом: попадались неубранные трупы, то и дело подергивались дымком сгоревшие дома, воззвания красного комиссара Шейнкмана и расстрельные списки ЧК пестрили по стенам, лавки были закрыты; около разгромленного магазина музыкальных инструментов валялся разбитый — о трех ногах — рояль. Дебольцов взглянул на Бабина: «Вы музицируете?» — «Увы!» — «А меня мусье учил когда-то…» Подошел к инструменту — то был огромный американский «Стейнвей», стопка нот рассыпалась и шелестела под ногами порывами ветерка. «Вы хорошо играете?» — с любопытством спросил Бабин. «Ну что вы… — скромно улыбнулся Дебольцов. — Так, для себя. Последний раз я исполнял новомодный фокстрот — в офицерском собрании, в полку… Что здесь у нас?» Пюпитра не было, листок с нотами положил прямо на крышку и заиграл. То были странные звуки — россыпь из сна, далекое воспоминание, тревожное предчувствие разлуки, но все равно — главной темой была любовь. «Экспромт-фантазия», — объяснил Дебольцов, оглядываясь на странную фигуру, замершую позади. Стоял каппелевец — с георгиевской кокардой на фуражке и тонким аристократичным лицом. Уловив взгляд Дебольцова, попросил со слезой в голове: «Го-лубик, гимн, если можно… Уж сколько времени прошло с тех пор, как не слыхал». И Дебольцов заиграл «Боже, Царя храни», — бравурно, страстно, вкладывая в трагические звуки все свое умение. Незнакомец запел — мощным, сильным басом. В другое время это могло показаться смешным, но теперь… «Аве, цезарь, моритури те салютант!»[4] — с вызовом произнес Дебольцов.

Подъехали всадники, каппелевские офицеры, вероятно — патруль. Старший внимательно прислушивался к звукам рояля, насмешливо щуря глубоко посаженные глаза. Когда отзвучало последнее слово, сказал голосом переливающимся, перламутровым: «А у нас тут все больше «Марсельезу» выдувают. Народный же гимн — запрещен. Но вы, вероятно, издалека? Попрошу документы», — наклонился с седла, аккуратно взял «шелковку». «Полковник Дебольцов… Что ж, господин полковник, не откажите в любезности пройти с нами. Это недалеко…» Двинулись, откуда-то донеслись слова мусульманской молитвы и сильный, звонкий голос призвал правоверных воспринять освобождение Казани от красных как исполнение предначертания Пророка. Говорили по-татарски, но один из патруля повернул к Дебольцову скуластое лицо и стал переводить. Речь шла о том, что Казань, обретшая свободу, должна принадлежать только правоверным и никому больше: ни белым, ни красным. Встретилась колонна пленных — босые, в кровавых бинтах плелись они под казачьим конвоем. Их было жалко — этому странному, неведомому доселе чувству Дебольцов очень удивился и краем глаза посмотрел на Бабина. Тот шагал с безразличным лицом. «Их нельзя жалеть, нельзя, — звучал голос, — ведь это не обыкновенная война, в которой щадят побежденного. Это Гражданская война, и побежденных в ней не бывает — они исчезают. А победители? — Ему показалось, что вопрос прозвучал вслух, но — нет, слава Богу… Победители… В такой войне? На крови братьев своих? Нет…»

У штаба царила обычная в таких случаях неразбериха (то, что это здание — штаб, сомнений не вызывало: Георгиевское знамя, бегающие взад-вперед порученцы, вереница пролеток и несколько автомобилей), в вестибюле и вовсе ступить было некуда: галдящие офицеры, штатские с растерянными лицами, на площадке перед входом в кабинет Каппеля расположилась татарская делегация в праздничных халатах, было даже два ходжи в белых чалмах. Глава делегации — пожилой, с вполне европейским лицом, держал в руках подносное блюдо с адресом и подарком: роскошным шелковым халатом.

— Что, мой друг, — пророкотал, обращаясь к дежурному адъютанту, старший патруля, — вы не пропустите меня? Требуется конфирмация. Ну, и с нами — как бы соратники с юга? — повел головой в сторону задержанных.

— У полковника архиепископ, и вот — делегация, давно стоят…

— Мы быстро, голубчик, — улыбнулся старший. — Веревка готова…

— Хорошо. Потерпите.

Двери распахнулись, в сопровождении келейников вышел архиепископ, благословляя направо и налево, в кабинете у порога замер с руками, сложенными для принятия архипастырского прикосновения, Каппель. «Входите». — Адъютант пропустил и закрыл двери.

Это был довольно большой кабинет — без мебели, только письменный стол, кресло хозяина и вешалка в углу. На стене, за спиной Каппеля, висел хороший портрет Государя в ментике гусарского лейб-гвардии Царскосельского полка. Взгляд у царя был прямой, открытый, немного грустный.

— Славный портрет… — оценил Дебольцов, невольно сравнивая затянутого в мундир царя с мешковатым хозяином кабинета.

— Забавно, — отозвался Бабин. Видимо, он имел в виду, что подобный портрет здесь — это дерзкий вызов общественному мнению. Дебольцов догадался:

— Вы Каппеля не знаете…

Между тем старший подошел к столу и положил две тоненькие папки:

— Но сначала, Владимир Оскарович, вот — эти два господина к вам. — «Шелковка» Дебольцова легла рядом с папками.

— Дебольцов? — вслух прочитал Каппель. — Это невероятно… Сколько же лет прошло?

— Десять, думаю…

— Таврический сад, музыка и благовест…

— Да было ли, Володя? — протянул руку, обнялись. Дебольцов представил:

— Ротмистр Бабин.

— Прошу садиться. — Каппель начал просматривать папки. — Это ротмистр Грунин, господа.

— Видите ли, — начал объяснять Грунин. — Два бандита брали банк — на виселицу. А этот шустрый еврейчик… Шек… Шей…

— Шейнкман, — поднял глаза Каппель. — Тоже повесим?

— Военнопленный,