она пережила кризис. Конечно, члены Врем. Комитета были очень далеки от того, чтобы вслед за французским журналистом приветствовать «дух», которым был проникнут «приказ № 1». Они попросту отнеслись к нему спокойно и равнодушно101. Поэтому советское выступление в течение дня 2 марта никак не отразилось на ходе и завершении переговоров двух исполнительных комитетов. Не соответствует истине, что Врем. Ком. было сделано распоряжение считать этот приказ недействительным и незаконным, как только до сведения Врем. Ком. дошли сообщения о рассылке «приказа». Уже после фактического завершения революционного переворота – этой датой надо считать 3 марта или даже следующий день, когда манифесты были опубликованы, – в связи с протестом с фронта со стороны высшего командования армией, поднялся вопрос о пересмотре и соответствующем разъяснении «приказа № 1». Не новое правительство, а председатель Временного Комитета послал на фронт разъяснение, что «приказы» Совета не имеют значения, так как Совет «в составе правительства не состоит».

В главе о «трагедии фронта» в связи с вопросом о реформах в армии, предпринятых революционной властью, мы коснемся роковой роли, которую сыграл в психологии военной среды «приказ № 1». Быть может, ему приписывали большее значение, чем он сам по себе имел в действительности. Но он стал как бы символом мероприятий, разлагавших армию. Отсюда острота, с которой относились в течение всей революции к этому советскому акту и повышенные требования к правительству о безоговорочном признании его «ошибочным»102. В петербургской обстановке первого марта «приказ» действительно не мог иметь разлагающего влияния – непосредственное его воздействие в первый момент имело противоположные результаты. Несомненно, напряженная атмосфера среди гарнизона сильно смягчилась (эта напряженность значительно была преувеличена современниками). Внешние уличные наблюдения Набокова могут быть подтверждены и другими свидетельствами. Тот же подвижной французский наблюдатель, слонявшийся по улицам столицы в поисках впечатлений, рассказывал в дневнике-статье под 5 марта, как он в сопровождении кн. Ливена, адъютанта одного из наиболее аристократических полков – кавалергардского, – прогуливался по Невскому проспекту и как большинство встречных солдат, также гулявших в одиночку или группами, салютировали по-военному офицера-кавалергарда. «Каждый день наблюдается прогресс, – заметил своему спутнику кн. Ливен, – вчера отдавали честь больше, чем накануне, а сегодня вы видите сами». Не трудно, конечно, процитировать и показания иного характера, но они едва ли изменят общую картину. Попавший через несколько дней в город ген. Врангель, резко обвиняющий тех офицеров, которые «не побрезгали украсить форменное пальто модным революционным цветом» и перестарались «трусостью, малодушием и раболепием перед новыми властителями», утверждает, что он «постоянно ходил по городу пешком в генеральской форме с вензелями Наследника Цесаревича на погонах… и за все время не имел ни одного столкновения». Отдадим должное мужеству ген. Врангеля, но, очевидно, коса в данном случае не находила на камень, – окружающие условия не создавали атмосферы, в которой родятся столкновения и эксцессы. Так житейски понятно, что люди, подвергшиеся аресту и выпущенные, надевали красные банты, что служило для них своего рода иммунитетом.

Не то же ли мы видим внутри казарм? Кн. Мансырев, в качестве депутата Думы посетивший 2 марта казармы Петроградского и Измайловского полков, найдет «настроение солдат везде… хорошее, радостное и дружеское». Он расскажет, как солдаты вытолкали вон самозваных агитаторов, комментировавших «приказ № 1» в смысле неповиновения офицерам и ведших пораженческую пропаганду. Правда, на другой день в тех же казармах Измайловского полка депутату в одной роте пришлось услышать «реплики недоброжелательного свойства». «Изгнанные из полка агитаторы, – меланхолически замечает мемуарист, – успели достигнуть своего… Это был первый признак разложения армии». В первое время вообще солдаты без разрешения Исп. Ком. никого не пропускали; конечно, то была фикция контроля, ибо сам Шляпников признался, что он в качестве члена Исп. Ком. десятками подписывал чистые бланки. Одного мемуариста всегда можно побить другим. Не разбираясь в бесчисленных субъективных контроверсах, ограничимся еще одним противоположным приведенному свидетельством, которое мы можем сопоставить с имеющимся документом. Речь идет о преображенцах. Вот картина, изображенная секретарем Родзянко Садиковым. Она столь характерна, что приведем ее, in extenso. «Одним из первых после переворота в полном составе в Думу явился запасной бат. л.-гв. Преображенского полка со всеми офицерами и командиром полк. кн. Аргутинским-Долгоруким, – пишет Садиков, воспроизводя легенду, нами уже рассмотренную. – Батальон первые несколько дней нес наружную и внутреннюю охрану Таврического дворца, а также и караулы у министерского павильона, где находились арестованные министры. Солдаты были дисциплинированы и беспрекословно подчинялись всем приказаниям своих офицеров. И вот через несколько дней батальон сменил другой полк, а преображенцы отправились к себе в казармы. В тот же день картина совершенно изменилась. В казармы явились агитаторы, и к вечеру все офицеры были уже арестованы, подверглись всевозможным издевательствам и, как потом мне рассказывали, к ним в комнату ворвались окончательно распропагандированные, обезумевшие и вооруженные до зубов их же солдаты, обезоружив всех офицеров, хватали их и тащили для немедленной расправы во двор казарм. Кто-то догадался крикнуть: “Тащите, товарищи, их в Думу, – там разберут!”. Этот призыв спас несчастных. Всех офицеров, как они были, без шинелей, без фуражек, гурьбой по морозу и снегу гнали в Думу. Их втащили в Екатерининский зал. Возбуждение росло с каждой минутой. Уже раздавались крики: “Бей изменников, бей предателей!”. Случайно увидев эту картину, я понял, что спасти положение может только М. Вл. Я бросился к нему. Через несколько минут в зале появилась могучая фигура председателя Гос. Думы. Воцарилась тишина. Громовым голосом он приказал немедленно освободить всех офицеров и вернуть им оружие, а затем, обратившись к солдатам, громил их и в конце концов выгнал обратно в казармы. В полном порядке солдаты молча покинули помещение Думы. После этого случая в батальоне надолго воцарился относительный порядок. Офицеры со слезами на глазах благодарили М. В. за спасение и просили разрешения на эту ночь остаться в Думе». «Не одну тысячу жизней спас М.В.», – заключает мемуарист…

Перед нами, таким образом, яркий образчик разложения, к которому привел «приказ № 1». Однако подобные воспоминания можно объяснить лишь своего рода психозом восприятия – так далеко это от того, что было. По совокупности того, что мы знаем о жизни батальона в первые дни революции, можно сказать, что эта жизнь протекала не так спокойно, как воспринимал ее секретарь Родзянко. Напряженность атмосферы внутри казарм на Миллионной выступает вполне определенно, и она действительно проявлялась в отношении солдат к некоторой частя командного состава. У потомков «декабристов» не все было благополучно во внутренней жизни батальона. Вот что говорит Шидловский, старавшийся,