Шрифт:
Закладка:
В общем грохоте и шуме Иван Васильевич узнавал сорванные голоса своих офицеров, выкрикивавших одну за другой команды. Вон машет рукой поручик Лясковский. Вон штабс-капитан Коробейников помогает солдатам подносить снаряды... «Носилки-и дава‑ай!» — опять кричит кто-то: упала бомба, кого-то тяжело ранило...
В дымной мгле порой Турчанинов видел знакомую сутулую фигуру в золотых эполетах. Стоит с новым командиром бастиона Реймерсом, говорит что-то, указывая подзорной трубой на неприятельские позиции. Капитан-лейтенант Реймерс, сухощавый, белобрысый, подтянутый немец, слушает с почтительным видом, искоса поглядывая на пролетающие снаряды... Нахимов, только что получивший звание адмирала, в эти дни чаще обычного наведывался на 4‑й бастион.
По ночам бомбардировка несколько затихала, все же пролетающие туда и сюда бомбы полосовали высокое темно-синее звездное небо огненными пересекающимися кривыми. Мигающие вспышки выстрелов освещали работающих в потемках людей. Одни, с лопатами в руках, копали землю, другие таскали ее — кто на носилках, кто взвалив тяжелый мешок себе на спину. То, что было разрушено обстрелом за день, восстанавливалось ночью. В промежутках между выстрелами слышались скрипенье колес и окрики возчиков, привозивших на бастион туры, доносился говор. Утром обстрел возобновлялся с новой силой.
Турчанинов по-прежнему проводил время на батарее. «Снаряды беречь, зря не тратить! — строго наказывал он артиллеристам. — Стрелять только наверняка». (Уже на второй день бомбардировки на бастионе сказалась нехватка в снарядах). Закоптелое лицо его осунулось и заросло темной щетиной, глаза ввалились, он, как и все вокруг, наполовину оглох от стрельбы. «Выстоять чего бы то ни стоило! — воспаленно горело в мозгу. — Пока жив, пока двигаюсь — выстоять!..» Все в том же состоянии азарта, упорства и ненависти к врагу он питался кое-как, на ходу, спал не более двух-трех часов в сутки, валясь на койку в сапогах и сразу же куда-то проваливаясь.
Впоследствии не помнил Турчанинов, когда это произошло — на четвертый или на пятый день. Он заметил, что прапорщик Ожогин после каждого выстрела вскакивает на бруствер и, высунувшись по пояс, проверяет, куда попала бомба. Испачканный сюртучок, под которым видна голубая рубашка, распахнут, из-под заломленного картуза с кокардой выбился кудрявый чуб, щеки пламенеют. «Молодцы! Давай еще! Покажем, ребята, проклятым французишкам!» — размахивал он руками, приправляя речь солдатским матерком, наверно для пущей лихости. И артиллеристы, глядя на молоденького, веселого и смелого своего офицера, слыша его звонкий, бодрый голосок, проворней заряжали орудие.
«Ожогин!» — крикнул Турчанинов, поймав себя на том, что невольно любуется этим хорошеньким храбрым мальчиком. Прапорщик подбежал к нему, разгоряченный, с веселой готовностью глядя шалыми глазами. «Слушайте, Ожогин, — сказал Турчанинов. — Риск, говорят, благородное дело, однако попусту рисковать не стоит. Все и так знают, что вы не трус». — «Слушаюсь, Иван Васильевич!» — засмеялся польщенный прапорщик.
Едва Турчанинов отошёл на несколько шагов, как бомба ударила в пушку. Когда развеяло вонючий дым, оказалось, что орудие, у которого расщеплено колесо и поврежден лафет, выведено из строя, а на земле лежат ва человека. Один — наводчик — повалился на бок, держался за живот окровавленными пальцами, поджав ноги в грубых сапогах с подковками, и тихо, размеренно, как бы притворно, стонал. Другой был Ожогин. Прапорщик лежал, раскинув руки, в знакомой Турчанинову безжизненной неподвижности, но лицо у него, как показалось в первый момент, было почему-то накрыто красным платком. «Откуда этот красный платок?» — подумал Иван Васильевич и тут же с ужасом, с рванувшей сердце жалостью и болью понял, что лица у Ожогина нет. От лица остались только лоб, к которому прилипла черная прядь, да подбородок. «Ну чего смеетесь, господа? Думаете, не получит по зубам?» — вдруг отчетливо прозвучало в ушах Турчанинова... «Ложись!» — закричали в этот момент за его спиной, и он услышал нарастающее пришепетыванье в воздухе. «Прямо сюда летит», — мелькнуло у Ивана Васильевича, когда он растянулся плашмя на земле. Мимо него взвизгнуло, шлепнулось где-то недалеко... Он лежал, зажмурясь, ощущая грудью холод мокрой грязи, и ждал, что вот-вот рванет, как только что рвануло у пушки, но разрыва все не было. Приподняв голову, Турчанинов посмотрел, что с бомбой, и удивился: на том месте, где она должна была находиться, ничего не было. Но тут он похолодел всем телом — похолодел от корней шевельнувшихся на голове волос до поджавшихся в сапогах пальцев. Недалеко от него, в зарядном ящике, черт знает каким рикошетом попав туда, крутился темный шар с горящей запальной трубкой. Ящик был оставлен у двери порохового погреба, впопыхах ее забыли закрыть. С обостренной ясностью видел Турчанинов и эту бомбу в ящике, и эту распахнутую, сбитую из толстых неоструганных горбылей дверку, открывающую черную квадратную дыру входа. «Сейчас рванет. Погреб раскрыт, детонация, вся батарея взлетит на воздух...» И больше уж ничего он не сознавал. Не он, а кто-то посторонний, неведомой силой поднятый с земли, бросился к зарядному ящику, в котором, все еще крутясь, злобно шипела бомба. «Братцы-ы, за мной!..» Его это был голос или, задыхаясь, завопил кто-то другой? «После падения бомбы запальная трубка горит еще от пяти до десяти секунд... От пяти до десяти секунд...» Что было сил налег он на ящик, заскрипев зубами от натуги и отчаянья — нет, невмочь сдвинуть с места... Но тут рядом с собой увидел Березкина, поручика Лясковского, знакомые лица. Человек десять кинулись от пушек к нему на подмогу, мигом оттащили тяжелый ящик в сторону от погреба и едва успели вновь залечь, как тяжко грохнуло, с огнем, оглушив всех, повалил дым. Взорвался ящик с оставшимися там снарядами. Ящик, но не пороховой погреб.
С невыразимым душевным облегчением поднялся Турчанинов на ноги и почувствовал, как вдруг подогнулись под ним, обмякнув, колени и по всему телу тошно разлилась слабость. «Спасибо, братцы», — проговорил он и сквозь гудящий звон в ушах не
