Мне приснилось, что мы со Стромом преуспели. Во сне Сердце Стужи оказалось почему-то крохотной бормочущей курицей, похожей на одну из тех, под чьё кудахтанье я засыпала дома, в Ильморе. Сердце вибрировало в руках, и страшно было надавить на живое, тёплое. Но Стром сказал мне: «Давай», и что-то в его лице испугало меня ещё больше. Я была его охотницей, я не должна была спорить – и я надавила на птицу-сердце изо всех сил, и её головка обмякла, широко раскрылся клюв, подёрнулись плёнкой жёлтые глаза. А сразу вслед за тем… как будто ничего не изменилось, и я ходила по улицам Химмельборга, где всё было прежним. Но потом я увидела Кьерки – он ехал на тележке, и одной руки у него как не бывало.

«Такие дела, Сорта», – сказал он, даже во сне улыбаясь своей доброй, мягкой улыбкой. «Далековато я зашёл для реабилитации, а препаратов и эликсиров теперь ведь нет. Ну да это ничего. Как твои дела?»

Дрожа, я отступила, и Кьерки вдруг куда-то делся, а улицы вокруг меня заполонили препараторы – знакомые, незнакомые. Они распадались, таяли, оседали на глазах. Среди них был Стром – такой же сильный, спокойный, как обычно, и я бросилась к нему, бормоча: «Что мы сделали? Что мы сделали? Ты говорил…»

Договорить я не успела. Лицо Эрика начало сползать, будто маска, чёрные струи эликсиров прорвались наружу – он будто плакал тёмными, кровавыми слезами. Я дико закричала… и проснулась.

За окном было темно. Я лежала у себя в постели – точнее, в постели Строма, слишком широкой для меня одной. Я обхватила себя за плечи, задышала глубоко, размеренно, успокаиваясь… Но меня продолжало трясти, и волосы прилипли к вискам и лицу от пота. Машинально я потянулась за набором шприцов на столе. Искушение ввести лишнюю дозу одного из эликсиров – между собой препараторы называли его «бодрящим» – было нестерпимым. Совсем немного – и проще будет контролировать лёгкие, сердце, каждую, даже самую незаметную мышцу. Я отвернулась. Проклятый сон не шёл из головы.

Многие препараторы продолжали служить, пока служилось, ещё и потому, что в Стуже они были сильными, неуязвимыми, быстрыми, молодыми… После реабилитации же превращались в странных калек с протезами вместо рук и ног, подпрыгивающей походкой, дёргающимся глазом, кривящейся вбок улыбкой. Большинство были вынуждены всю жизнь принимать лекарства – причём драгоценные эликсиры им уже не были положены, – а самые неудачливые каждый год менять протезы.

Протезы эти не шли ни в какое сравнение с теми, что дарила служба. С ежедневной песней эликсиров в жилах, дающей непостижимый контроль над собственным телом… Закончи службу – и всё это у тебя заберут. Все дары Стужи Химмельны давали тебе взаймы, пока ты был ей полезен.

Я представила, как однажды Солли, отпуская свои обычные циничные шуточки, усыпит меня, а потом вырежет всё, из чего я кропотливо, скрупулёзно собирала себя в последние месяцы. Правая рука, сетчатка левого глаза, левая щиколотка, оба бедра… Медленно, но верно моё тело превращалось в карту препаратов, подобно телу Строма – и недавно в зеркале я заметила на левой ноге первые чёрные следы от эликсиров, растёкшихся под кожей.

Я вдруг поймала себя на неприличной, необъяснимой жадности. Всё это было частью меня.

Я была юна, и хотя я уже взяла больше препаратов, чем многие мои ровесники, у меня было хорошее усвоение, и все конечности и органы на месте – я с трудом удержалась от суеверного страха при этой мысли. Я справлюсь и без препаратов и эликсиров.

А потом я снова вспомнила, как растекался и расплывался Стром в моём сне, и в комнате стало холодно.

Я плотнее закуталась в одеяло, но сон не шёл. Будь всё как раньше, я бы спустилась вниз – вдруг Эрик не спит – и мы выпили бы чаю или снисса, сыграли бы в тавлы или просто посидели, он на диване, я за столом, глядя на огонь в камине.

Я любила первый этаж Стромовой квартиры больше второго. Здесь, в комнате с круглым сине-жёлтым окошком, я страдала от боли после того, как не стало матери и сестёр. И здесь – я чувствовала это – Стром тоже страдал и, должно быть, потому уступил мне и кровать, и комнату с такой охотой.

Внизу послышался шум. Стром и вправду не спал. Затаив дыхание, я услышала ещё один голос. Кто-то был у Эрика в гостях, кто-то говорил с ним посреди ночи.

Я обещала ему не лезть ни во что, не задавать вопросов. Но мне хотелось отвлечься от кошмара, который всё ещё владел мной, – и я неслышно оделась, отворила дверь, придержав, чтобы не скрипнула, и, мягко ступая с пятки на носок, как в Стуже, опустилась на верхнюю ступеньку лестницы. За время, проведённое здесь, я выучила каждую скрипучую половицу.

Теперь я услышала Эрика и второго говорившего – Барта.

– …это переходит всякие границы, Эрик.

– Я знаю.

– Такая колоссальная жестокость не может не…

Сквозняк хлопнул ставней, жалобно скрипнуло окно.

– …Они были важны для нас, а теперь…

– …могут начать беспокоиться.

– Я разберусь…

– Ты не можешь разобраться со всем на свете, мальчик.

Я поморщилась – мне отчаянно хотелось спуститься ступенькой ниже, чтобы слышать каждое слово, но я боялась. Следующая была опасной, скрипучей.

– …и ещё Гарт.

Унельм? Что знал Барт об Ульме и причём тут он?

– …наши видели в Нижнем городе. Выяснял, что…

– …что с того? Отдел Олке…

– …может представлять угрозу.

Они заговорили тише, а потом я услышала скрип отодвигаемых стульев.

– Барт, я пойду к Анне прямо сейчас. Она точно не спит.

Отчего-то мне неприятно стало от мысли, что посреди ночи Эрик отправится к госпоже Анне – и ещё неприятнее от того, что меня волнуют такие глупости.

– А я всё проверю – нужно убедиться, что по крайней мере туда охранители не совались. Потом перевезём всё в… – Проклятая ставня снова хлопнула. Плата за небрежность. Надо не забыть закрывать их на ночь.

Когда они ушли, я поспешила вниз, сама толком не понимая, что и зачем делаю.

Наверное, я просто устала быть в неведении. Раньше мне было проще мириться с тем, что он не говорит мне всего – но теперь, когда я не чувствовала прежней близости, желание сделать что-то ему наперекор стало невыносимым.

Поэтому, в кои-то веки не дав себе времени подумать, я вернулась к постели. Рядом, на тумбочке, выстроились в ряд шприцы. Содержимое некоторых из них