— Они её платят, — отвечал аббат, — чтобы откупиться от обязанности бегать самим. Прежде для развлечения зрителей этих бегунов обвешивали камнями, чтоб сделать их потяжелее, а иногда завязывали по горло в мешок.

— Я предпочитаю варварийских коней! — воскликнул офицер.

— Ну нет, — возражал аббат, — евреи были забавнее, особенно если сюда присоединялись, как говорят, несколько хорошеньких девушек жидовского квартала.

Ноемия не могла удержаться от восклицания при этих отвратительных словах.

Аббат почувствовал чью-то сильную руку, которая больно сжала его плечо, и грозный голос прошептал ему на ухо: «Молчать! смирно!»

Повинуясь этому приказанию, тон которого не допускал никаких возражений, аббат оставался нем и неподвижен...

Эти скачки — одно из любимейших зрелищ римского народа; они давно уже вошли в обычай; в них участвуют всевозможные породы лошадей, из которых всегда наилучшая варварийская (barberi). Достигнув цели, лошади, даже не утомлённые, берутся в поводья конюхами, и в эту-то минуту, которая называется la ripresa de’baberi, народ приветствует восклицаниями победителей. Чтобы остановить этих коней на всём скаку, достаточно бывает протянуть перед ними полотняный занавес, и их пыл и стремительность мгновенно укрощаются.

Лошадей для подобных бегов без всадника дрессируют на свободе, среди обширных полей и лугов, где на них никогда никто не садится. Вследствие недостаточности ухода и забот, эти породы быстро вырождаются. Прежде римские князья и вельможи считали необходимым условием для своего самолюбия держать в своих конюшнях множество лошадей, самых разнообразных и знаменитых пород: Чиги, Роспиглиоли, Браши, Сфорца, Цезарини, Джиоржи, Колонна были в то время действительно знамениты. Бронзовые кони, везущие колесницу Авроры, были отлиты Гвидо-Рени с лошадей из имений Боргезов. Теперь Рим покупает свои лучшие запряжки за границей.

В некоторых особенно торжественных случаях происходят ещё и другие скачки del Fоntinо, по большей части при посещении Рима какими-нибудь иностранными государями. Тогда воздвигался на Навонской площади громадный, великолепно разукрашенный цирк; три отряда всадников, одетых в разные цвета, верхом на неосёдланных лошадях делают сперва с необыкновенной быстротой несколько кругов, и затем уже начинается состязание; потом трое, прискакавшие раньше всех, оспаривают ещё один приз друг у друга и скачут в четвёртый раз. Стечение зрителей на эти празднества бывает громадное, эти игры особенно нравятся жителям Рима. Иногда благородные животные бегают и без всадников и, по-видимому, разделяют воодушевление своих хозяев.

Джиостра — бой быков и буйволов, в Риме представляет лишь жалкую пародию этих прославленных повсюду испанских боёв.

После конфетти и бега лошадей следует настоящая святочная шалость — муколети, которая состоит в том, что все держат маленькие огарки и стараются их друг у друга потушить и зажечь; шутки, ужимки и уловки, сопровождающие эту игру, видоизменяются до бесконечности и возбуждают весёлость, всегда простирающуюся до сумасбродства.

Гулянья в Колизее — увеселения вечерние, и тогда обыкновенно фейерверк освещает античное величие этих развалин.

Ночи, разделяющие последние дни карнавала, оканчиваются обыкновенно костюмированными балами. Ноемия попала и туда; согласно с планом синьоры, было необходимо, чтобы она показывалась всюду, где собиралось отборное, богатое общество. Для вечера она, по обычаю римских дам, переменила наряд, но каково было её удивление, когда, войдя в театр Альберта, где происходят эти ночные праздники, снова увидала обладателя красивого арабского костюма, который весь день сопровождал её. Он приблизился к ней со странно таинственным видом и произнёс:

— Не сердитесь, я наблюдаю за вами, потому что вы в опасности.

И он отошёл, но из-под маски не спускал взгляда с молодой девушки.

Вероятно, эта деятельная бдительность на этот раз смогла опять помешать низким замыслам, составленным против молодой еврейки. Ноемии при участии синьоры Нальди пришлось защищаться лишь от пошлых интриг, которые наполняли время, посвящённое развлечениям.

Молодой человек в изящном испанском костюме, вид, разговор и манеры которого доказывали высшую благовоспитанность, подошёл к Ноемии. Чтобы овладеть её вниманием, он завёл интимный разговор о ней самой, о её семействе и о её жизни в Мантуе и Риме, а о самых последних событиях он давал ей такие точные и многочисленные сведения, что Ноемия сперва даже испугалась.

Синьора Нальди, приметив это смущение, пожелала узнать причины, но молодой человек бросил на неё из-под маски такой проницательный взгляд, что было видно, как нижний край лица синьоры, не закрытый маской, покраснел и потом побледнел. Испанец произнёс лишь одно слово, и синьора Нальди, страшно смущённая, снова вошла в свою роль скромной дуэньи. Разговор, если только можно так назвать монолог незнакомца, на слова которого не следовало никакого ответа, продолжался.

Ноемия его боялась, она не могла понять, откуда этот человек знал всё, что касалось её жизни, её положения и её чувств. Нравственное страдание было так сильно, что она чуть не упала в обморок; молодой человек, любезный и предупредительный, понял, что время окончить эту пытку; он сделал вид, что уходит, но перед этим тихим, смущённым торжественным голосом произнёс:

— Поверьте, Ноемия, я вас люблю больше жизни! Я мог бы заслужить и вашу любовь и пожертвовал бы всем для этого. Один неосторожный проступок меня погубил; я искуплю его ценою своего несчастья. Я хотел проникнуть в самые сокровенные чувства ваши, и это мне удалось, но то, что я знаю, для других знать было очень выгодно и важно. Любовь моя принесёт вам лишь опасность и несчастье. Я ухожу. Прощайте, Ноемия, я сожалею только о том, что оставляю вас среди кровожадных и неумолимых врагов.

Слишком удивлённая, чтобы найти какой-нибудь ответ, Ноемия не успела ещё совсем прийти в себя, как испанец был уже далеко и пропал в толпе масок.

Она терялась в догадках, кто этот человек, так хорошо знакомый со всеми мельчайшими подробностями её жизни; тяжёлое предчувствие сжало её сердце.

Итак, думала она, я не могу ступить и шага без того, чтобы туман вокруг меня всё больше и больше не сгущался. Мне поминутно говорят об опасностях, которых я не вижу. А между тем я до сих пор встречаю лишь ласку, нежность и дружбу.

Мой отец, семейство Бен-Саула, отец Сальви, Жюль, синьора окружили меня ласкою и привязанностью, и этот неизвестный покровитель, этот ангел-хранитель, очевидно, посланный мне Божьим Провидением, — это уж не враги, от них я, кроме преданности, ничего не видала.

Ноемия старалась обмануть себя, но не могла возвратить спокойствия, которое, казалось, он неё бежало.

Ничто, кроме неясных намёков, не подтверждало повторявшихся предостережений о близкой опасности, но она понимала, однако, что ей грозит