на небо. Под облаком, распластав крылья, парил серовато-палевый орёл. Он то зависал, то устремлялся вниз. И опять взмывал по дуге, охотясь над плёсами Несветая. «Вот кто не ведает страха. И всегда один… — подумал Степан Тихонович. — Вот бы как жить…». И такая сила и упоение были в высоком орлином полёте, что он долго не мог оторвать взгляда…

Шелестела листва вяза, шелестели шамкающие голосишки старух:

— Шевякина в штаросты! Он жнающий в хозяйстве.

— И костяшки на шшетах шустро перекидывае!

— И видом взял. Ва-ажнай…

Мелентьев, морщась, напряжённо прислушивался. Кто-то подсказал ему фамилию:

— Шевякин? Ах, да… Ваш кладовщик? Знаю. Где он? Шевякин! Прошу сюда!

Тяжёлым катком двинулся Семён Фролыч сквозь шумящую толпу. С суетливостью, никак не шедшей к его грузной фигуре, взобрался на паперть. Окаменелое лицо под козырьком синего картуза, бегающие дегтярно-рыжие глазки, оттопыренные локти толстых рук — всё свидетельствовало о небывалом волнении.

— Расскажите о себе, — повелел Мелентьев.

— Ра… работал я кладовщиком, — неестественно певучим голосом начал Семён Фролыч. — В хуторе с двадцать третьего года. До того жил в Белой Калитве… В гражданскую не воевал. Одышка у меня, сердце, значит, того… Да… Награждался грамотой…

— Образование у вас, какое?

— Три класса.

— Справитесь? Вас могут избрать. Что делать будете?

— Да оно, конечно… Как тута скажешь… Одышка мучает… Помоложе надо бы… От колхоза, господин начальник, рожки да ножки осталися. Зерно сожгли да по дворам расхитили. То же самое коров… Хочь заново коллективизируй.

— Вам, как говорится, и карты в руки. Готовы вы служить на благо великой Германии и хуторян?

— Минуточку! — пересилил гул голосов звонкий крик Анны Кострюковой. — Дозвольте слово заявить! Я знаю Шевякина лучше других, мы с ним почти соседи.

Помощник бургомистра заинтересованно посмотрел на красивую хуторянку, оживился:

— Да, разумеется. Говорите.

Анна упруго прошла к церковному крыльцу, плеская юбкой цвета луковой шелухи, повернулась к сходу.

— Я так поняла, что кончилось времечко активистов-коммунистов. Жить начнём на новый лад. А верней, на прошлый… Какого ж тогда ляда вы, бабки, на руководство Шевякина ставите? Аль в рассудке повредились, тётеньки беззубые?

Белоснежная, праздничная тираска удивительно шла к загорелому лицу и шее Анны, к её тёмно-золотистым волосам, закрученным ракушкой. Оставляя без внимания неодобрительные возгласы, она укоризненно напомнила:

— А кто кулачил нас в тридцатом? Кто моего папашу отвёл в школу, где арестантов держали? А?.. Вот он, Шевякин!

— Не по своей я воле, Анна. Заставляли, — испуганно пробормотал Семён Фролыч. — И не в тридцатом, а в тридцать втором… Я в тридцатом ещё сам в колхоз не вступил… За твоего отца, наоборот, хотел вступиться…

— Брешешь! Я по-омню, как ты с мильтоном наши горшки переписывал! Мою куклу тряпичную, и ту в список внёс! Активист вонючий! А теперь в старосты лезешь?!

Щекастое лицо бывшего кладовщика вмиг покрылось капельками пота. Он побледнел, часто нося массивной грудью. Очевидно, ему стало дурно. Но Анна не унималась:

— Наел брюхо больше кадушки… Дармоедствовал, продуктишки причужал, начальству в ножки кланялся… Загнать его на степь, на поле, чтоб жир свой растряс, а не в старосты!

— Верно гутарит! — скозлил дед Дроздик. — Ненашенский он. Мы своего казака поставим правителем!

— Нехай с крыльца сходя!

— Доло-ой мордача!

— Ему в цирке заместо фокусника. Дюже знатно обвешивает!

Мелентьев развёл руками, показывая неудачнику, что пора восвояси. На негнущихся ногах Семён Фролыч валко покинул крыльцо церкви. Обеспокоенная жена, тётка Райка, сухая и тощая, как успенская селёдка, огрызаясь налево и направо, повела его в затенье ограды. С подмывающей ревностью вдруг обнаружил Степан Тихонович, что Анна и Мелентьев не сводят друг с друга глаз.

— А кого вы, уважаемая, могли бы предложить? — доверительно улыбнулся помощник бургомистра. Анна окинула хуторян властным взором и, кривя губы, отчётливо произнесла:

— Себя!

Сход онемел.

— Предлагаю себя! — подтвердила Анна. — Я и семилетку закончила, и по кровям — казачка без подмесу!

— Ты ба, Анютка, собе в другом месте предлагала, — громко пристыдил Тихон Маркяныч. — Гля, скольки казаков!

Что тут началось! И ухмылки, и смех, и откровенные циничные замечания, и пересвист, и улюлюканье!

Анна повременила, не опуская высоко поднятой головы. Ждала. Ей как будто доставляло удовольствие стоять перед негодующими земляками, идти всему и всем наперекор. Когда же Мелентьеву с большим трудом удалось угомонить сход, она лихометно пообещала:

— Не хотите — и чёрт с вами! Пожалеете! Я хорошенько запомнила, кто тут славил меня….

Переводчик снова взобрался на паперть, что-то сказал, кивнув в сторону автомашины. Мелентьев беспокойно зачастил:

— Я упустил одну деталь. Староста будет одновременно и хуторским атаманом. Так будет верней налаживать работу и возрождать казачьи традиции… Герр Штайгер не может больше ждать! Пять минут на размышление. Если у вас нет подходящей кандидатуры, мы сами назначим старосту.

Напряжённо зароились голоса. Старики о чём-то заспорили. Тихон Маркяныч отмахивался увечной рукой, упрямился:

— Нет! Ишо чего! Нашли крайнего…

Но вот, опершись на посох, на паперть взобрался Афанасий Лукич Скиданов. Выглянувшее из-за облака солнце ярко осветило его сгорбленную фигуру, чернобородое, крючконосое лицо. Старец стукнул палкой, требуя внимания, и густым басом пророкотал:

— Люди добрые! Казаки! Теперича послухайте наш стариковский сказ. Лясы точать можно до утра. А надобно по уму, по-божески. Раз колхоз немецкая эта власть не разгоняет, а пуще того, скрепляет, то и главенствовать в нём должон человек, знакомый с делами. Чево мы голову ломаем? Был у нас бригадиром Степан Шаганов. Он по грамотности всех за пояс заткнёт. Никогда зазря не обижал. Опять же — чистопородный казак… Давайте его и в старосты! Верно гутарю — другого такого нетути!

У Степана Тихоновича перехватило дыхание. Соглашаться или нет? Зачем ему такое бремя? Вернутся свои — пощады не будет. Отказаться — навлечь недовольство немцев, хуторян. Неведомо кого назначат старостой…

— Здесь Шаганов? Выйдите!

Расступающиеся ключевцы подбадривали, похлопывали дружески по спине, а у Степана Тихоновича было ощущение, будто идёт на плаху. Так в старину провинившийся казак гадал, какую руку класть под топор? Правая привычна к сабле, левая — к пике… С паперти Степан Тихонович увидел радужье одежд, множество таких знакомых лиц. Они сливались, странно путались…

— Коротенько о себе, — поторопил Мелентьев.

— Рожденья я тысяча восемьсот девяносто второго года… Не получится коротко. До седин дожил. Да и к чему? Меня здесь все