из Гандзака, оба они не выносили, когда к ним обращались по имени без титулов; староста Арутюн из Вагаршапата, не терпевший людей духовного звания и говоривший, что, увидев во сне попа, весь день не выходит из дому. Кроме этих армян, выходцев из самых разных концов земли Армянской, здесь были и два грузинских дворянина, одного звали Сосико, другого Датико. О последнем рассказывали, что когда в Персии он попал в плен и его спросили, чего бы он пожелал за то, чтобы принять ислам, он попросил лишь пару носок и ничего больше.

Гости расселись на тахте как им было удобно, одни свесили ноги, другие подобрали их, третьи разлеглись. Князь Баиндур растянулся, положив свои длинные ноги на плечи вору Цатуру, и время от времени предупреждал, чтобы тот не вздумал красть его трехи, ибо он еще не спит. Ашуг все дул в свою волынку, но никто не обращал на него внимания, кроме женщин, которые окружили своего любимца и восторженно внимали ему. Только старая Кетеван кляла все на свете, недовольно бормоча: «Опять нелегкая принесла этих чурбанов!» Агаси сидел на полу около тахты.

— Где вы еще успели побывать? — спросил Давид Бек, и на его усталом лице показалась насмешливая улыбка.

— Нигде и всюду, — отвечал вор Цатур, — а нынче мы здесь.

— Начали мы с околицы села, — сказал хромой Ованес, сочтя ответ Цатура неудовлетворительным. — Начали с околицы и, выпивая и танцуя, заходили во все дома, наполняли опустевший кувшин и снова продолжали прогулку.

— Еще одно ты забыл, хромой бес, — поправил его князь Баиндур, поднимая с мутаки голову, — потом мы еще зашли домой к спарапету и потащили его с нами.

— Да, верно, мы зашли к спарапету, забрали и его, — продолжал хромой Ованес и добавил: — Спарапет уже лег спать, и мы силком вытащили его из постели.

Речь шла о Мхитаре спарапете, который теперь с любопытством приглядывался к Агаси.

— Кто этот юноша? — едва слышно спросил он у Давида.

— Из наших мест, — так же тихо ответил Бек.

— Что ему здесь надо?

— Утром скажу… — ответил Бек и, чтобы прекратить перешептывание, велел старой Кетеван подать ужин.

Гости потеснились к краю тахты, а Тина и Даро стали расстилать скатерть. Тахта была такая широкая, что на ней могли поместиться и скатерть и ковер для гостей. Еда подавалась на грубых медных тарелках.

Если считать еду своеобразным свидетельством утонченности вкуса народа, а также выражением его зажиточности, то Агаси не мог составить по ней благоприятного мнения о Грузии. Блюда эти не имели ни совершенства персидской кухни, ни разнообразия и тонкого вкуса армянской. Это было скорее слепое и неудачнее подражание патриархальной кухне полудиких кавказских горцев — лезгинов и черкесов, чем выражением собственных национальных склонностей. Испеченный в горячей золе кукурузный хлеб тоже говорил о довольно примитивном быте. Сносно выглядели только сосуды для вина, которые свидетельствовали о сравнительно развитом ремесле. Огромная чаша, стоявшая рядом с виночерпием, была покрыта бирюзовой глазурью, украшенной черными хаотичными штрихами. Вино пили из отделанных серебром больших рогов. Армянские мастера по серебру из Тифлиса приложили все свое мастерство к этим прекрасным чашам. Двух таких рогов было достаточно, чтобы захмелел мужчина. Однако они долго еще переходили из рук в руки, хотя перед тем, как сесть за стол, гости щедро воздали должное благородному кахетинскому.

Давид сначала выглядел очень печальным и задумчивым, но постепенно лицо его прояснилось. Мхитар спарапет тоже казался не в духе. Веселье остальных гостей выражалось в разноголосых восклицаниях, диких выкриках и нестройном пении. Все усердно пили. Толубаши[62] призывал божью кару на того, кто осмелился не до последней капли опустошить рог. Не умеющему пить выливали оставшееся в роге вино на голову. Агаси тоже довелось несколько раз окреститься красным кахетинским. Наконец, не выдержав этого шумного застолья, он незаметно вышел из-за стола, ушел в конюшню и растянулся рядом со своим конем.

Между тем, шум нарастал, веселье принимало буйный характер. Невестки и дочери старой Кетеван сбились с ног, вертясь вокруг стола и выполняя бесконечные пожелания гостей.

— Мой дед в один присест съедал жареного барашка, а ты, старая ведьма, хочешь насытить меня этими птичками? — возмущался князь Закария, отправляя в рот половину жареного фазана, словно желая доказать, что может следовать похвальному примеру деда.

— Верно, твой дед съедал в обед жареного барашка, — смеясь ответил ему князь Баиндур, — зато он одним ударом сабли сносил голову быку, а ты, маленький внук большого деда, не сможешь снести голову даже теленку!

— Я могу испробовать свою саблю и на шее буйвола, — обиженно ответил князь Закария и опустил руку на эфес сабли. — Давид, прикажи сейчас же вывести из хлева буйвола, и я покажу, на что способен!.. И пусть батман-клыч персидского шаха увидит, что маленький внук большого деда не так уж мал, как ему кажется.

Увидев, что спор может завести их далеко, Давид примирительно сказал:

— Сейчас не время, это мы можем оставить на утро, если уж вы непременно хотите показать свою удаль.

Потом велел старой Кетеван заколоть еще двух ягнят для удовлетворения аппетита князя Закарии.

Шумные возгласы челяди и прислуги заглушили беседу господ. И стол у слуг был богаче, и вина побольше. Вскоре они вызвали из села сазандаров и начали петь и танцевать. Это наглое соперничество слуг несколько задело князя Баиндура. Он встал из-за стола и крикнул:

— Танец, танец! Князь Баиндур хочет танцевать!

Громкий бас батман-клыча привлек внимание женщин, предложение князя отвечало их желанию, словно они ждали лишь намека. Тина с улыбкой сняла со стены дайру, Даро спустила два глиняных барабана, связанных тоненькой кожаной бечевкой. Она отдала барабаны маленькой девчушке, которая стояла рядом, и к ним присоединился ашуг с волынкой. Оркестр был готов, дело было за танцорами. Тут поднялись Софио, Пепело и Нино, горя желанием немедленно пуститься в пляс. Невинная радость сияла на лицах этих беспечных, как бабочки, созданий. К приходу гостей они позаботились о своей внешности, каждая надела все самое лучшее. И теперь они были готовы скакать и прыгать хоть до утра.

— Начни ты, доченька, — князь Баиндур взял Нино за руку и вывел в круг.

Нино танцевала, Тина нежными пальчиками наигрывала на украшенной бубенчиками дайре, а Даро деревянными палочками стучала по глиняным барабанам. Ашуг изо всех сил дул в свою волынку, гости хлопали в такт музыке.

Казалось, все части тела Нино пришли в движение, соперничая друг с другом в подвижности. Усталую Нино сменили Пепело и Софио. Они плясали не лучше своей сестры, однако