Шрифт:
Закладка:
Матвей решил, что пока в доме будет картошка, голод ему и его семье не грозит. Купил оптом несколько мешков, в субботу на служебном автомобиле отвез на дачу. Оказалось – отец уже прикупил морковь и свеклу, капусту и лук, уложил в подвале. Собирался картошку купить, но таскать в его возрасте тяжело. Картошку ведь не килограммами берут на зиму, мешками. Сына ждал, а он уже со вторым хлебом приехал. Сала соленого еще бы, да растительного масла фунтов двадцать. Отец сказал, что представители поселкового комитета по дачам ходят, выискивают «бывших» и скрытых врагов революции – спекулянтов, мешочников. По их наводкам губчека приезжает, людей забирают, и никто назад не вернулся. Матвей знал, куда они исчезают. Либо под скорый и бессудный расстрел, либо в так называемые трудовые исправительные лагеря.
В приватном разговоре отец напрямую сказал:
– Сын, если придут чекисты, я буду стрелять. А там – как повезет.
– Убьешь одних, вечером или утром следующего дня приедут другие.
– Предполагаю. Только судя по разговорам, они и женщин не щадят.
– Так и есть.
Тревожно на душе у Матвея. Нет спокойствия в государстве, твердых законов и порядков. Как в «Интернационале». Старый мир разрушили, отряхнули его прах с ног. А новый пытаются строить на крови безвинных жертв. Было уже в мире подобное, кончилось плохо. На штыках к власти прийти можно, усидеть нельзя.
И все же на даче, в кругу родителей и жены Матвей отмякал душой. Можно говорить о чем угодно, вспоминать развалившуюся империю и не думать, что твой собеседник завтра «настучит».
После Октябрьского переворота в ранг добродетели возвели качества, прежде осуждаемые моралью. Можно спровоцировать, обмануть, донести, при этом испытывать удовлетворение, а зачастую получать поощрение от власти. Было предчувствие надвигающейся беды. Хотя, что может быть хуже уже свершившегося – Октябрьского переворота, прихода к власти на немецкие деньги большевиков, убийства царя и семьи, разрушения моральных устоев. Чем плохи были десять Христовых заповедей – не укради, не убей, не возжелай жены ближнего?
Еще и гражданская война толком не закончилась, большевистское государство едва образовалось, а уже лагеря организовали.
Соловецкий монастырь удобно расположен, на острове. В течение многих лет он использовался для изоляции еретиков, сектантов, политически неблагонадежных, как Аверкий Палицын. Соловецкая монастырская тюрьма была закрыта царским повелением в 1903 году.
А в 1919 году ВЧК учредила ряд принудительных трудовых лагерей в Архангельской области – в Холмогорах, Пертоминске, под самым Архангельском. Позже, с 1921 года эти лагеря стали называться СЛОН (северные лагеря особого назначения). В 1923 году ГПУ построило новый лагерь на Соловках, изгнав оттуда монахов. Лагерь огромный, например, в 1930 году там находилось 71 800 человек. Расформирован он был в 1933 году.
Беспокойства за семью добавляло обстоятельство – развязанный большевиками красный террор. Чекистов не волновало, виновен человек или нет. Главное – не пролетарий или крестьянин. Остальные – классовые враги. Партия поставила задачу – запугать обывателей, чтобы сами выдавали тех, кто планировал теракты или входил в контрреволюционные объединения. Хотя по законам всех стран надо было искать террористов и их руководителей. А запугать народ казнями этих террористов. Не должен невинный отвечать за преступника. Получалось наоборот. Террористы оставались на свободе, планировали новые акты и другие жертвы. Мало того, получали в среде мещан сочувствие, поддержку и помощь. А бороться с собственным народом бессмысленно и бесполезно.
Тем более большевики, делавшие ставку после Октябрьского переворота на пролетариат и крестьянство, от союза с селянами стали отходить. Гегемоном выдвигали рабочих. Они политически более подкованы и не прячут хлеб, как деревенские. Но крестьяне выжидали. Обещали им много, но реально они ничего не получили.
Из-за выжидательной тактики селян продукты в городе почти исчезли. И не только в Петербурге, но и во многих городах. С целью уберечь зерно и картошку для продовольственных нужд в конце 1919 года Совнарком принял декрет о запрете изготовления и продажи спирта, самогона и других крепких алкогольных напитков на территории страны. За его нарушение преступнику полагалось пять лет тюрьмы с конфискацией имущества. Сгоряча чекисты, милиция, продотряды могли «контру-самогонщика», переводившего пшеницу, поставить к стенке. Пролетарский поэт Демьян Бедный так писал в газетах:
Все же селяне по ночам самогон гнали. В 1924 году председателем Совнаркома стал товарищ Рыков, разрешил выпускать водку. Была она крепостью 30 градусов, плохо очищена и в четыре раза дороже той, что продавали при царе. Народ прозвал ее «рыковкой».
От голода, бесчинств уголовников, жестокой политики большевиков в отношении своего народа жители Петрограда побежали за границу, в основном в соседнюю Финляндию. А еще к родне в села. Многие были убиты. За три года Советской власти население Петрограда сократилось с 2,5 миллиона до 850 тысяч человек. После переезда правительства в Москву там серьезно взялись за уголовников. Кого посадили, кого расстреляли, другие перебрались в Петроград. Банды бесчинствовали, убивали, грабили. У убитых зачастую забирали документы, выдавали себя за жертвы. Дактилоскопии, как и фотографирования задержанных преступников, не было. Большевики считали уголовников близкими по духу, оступившимися пролетариями, жертвами царского режима, которых можно перевоспитать.
У Матвея даже сомнений не было, что это невозможно. Если человек никогда не трудился, не знает цену трудовой копейке, жил разбоем, грабежом, если у него руки по локоть в крови, по-другому он жить не сможет, да и не захочет. К таким одна мера – пуля в лоб. Все иное воспринималось бандитами и убийцами как слабость власти. Появились в Петрограде крупные банды, в 30–70 человек, наводившие ужас на население. Милицию еще в конце 1918 года присоединили к НКВД, но функции остались прежние – борьба с уголовными преступниками. ЧК занималась политическими преступлениями. Но, по мере возможности, чекисты помогали. С Матвеем именно так случилось. В городе еще в конце 1918 года появилась банда попрыгунчиков. От других бандитов отличались. На лицах белые маски, сами одеты в белые саваны. Действовали в районе Смоленского и Охтинского кладбищ, Александро-Невской лавры. На ногах, как позже выяснилось, были пружины, изготовленные мастером на все руки, пьяницей Демидовым. Когда на прохожего выпрыгивал такой оживший покойник, да с дикими воплями, ужас овладевал даже мужчинами, волосы вставали дыбом. Саваны шила любовница главаря банды – Мария Полевая по кличке Манька Соленая. Бандиты отбирали деньги и ценности, снимали добротную одежду. Сопротивляющихся убивали. Ограблений за год набралось больше сотни. Причем прохожими не ограничивались, наведывались к удачным рестораторам, в квартиры, где играли в карты на деньги, в ломбарды.
