Информирование или, проще говоря, доносительство не только поощрялось, под него стремились подвести партийные этические нормы, оно было системообразующим элементом партийной дисциплины. Коммунистов учили, как правильно понимать партийное «товарищество», и активно боролись с «поверхностным взглядом на него»359. «Коммунист должен быть до конца коммунистом, у него не может быть двойственности чувств», – так определил одну из норм коммунистической этики начальник отдела репатриации СВАГ М. Г. Юркин. Да и донос – это не донос, а святейшая обязанность партийца. «Неправильно некоторые товарищи думают, что если кто-либо о чем-то сказал парторгу, то это является „кляуза“. Каждый член партии обязан всегда информировать парторга обо всех недостатках, и это не кляуза, а долг каждого коммуниста», – убеждал Юркин товарищей по партии. По его мнению, коммунисту следовало усвоить, что «не должно быть разделения разговора для узкого круга и широкого». Такие разговоры просто «недопустимы»360. Тех, кто игнорировал подобные указания, обвиняли в круговой поруке и семейственности. Малейший публично высказанный (и, что важно, зафиксированный) намек на аполитизм или инакомыслие немедленно вызывал ответное действие партийных органов по локализации отрицательных настроений. И в этом случае пострадавший становился объектом самого пристального наблюдения. Это называлось «установить контроль». В полную силу работала политическая прагматика режима – опасны были не только те или иные альтернативные мысли сами по себе, но и любые вариации дозволенного361.

Иногда описание отрицательных настроений сопровождалось ремаркой о принятых мерах: «взят под особое наблюдение», «изучается органами МГБ», «проведена беседа», «вызван на партбюро и предупрежден»…362 Однажды старший лейтенант Босенко в частном разговоре высказал мнение о политработниках. Он назвал их болтунами, которые «задаром деньги получают и вообще политика такая наука, где особых знаний не требуется, а лишь бы уметь много болтать языком. Вот техника – это другое дело, там нужна точность, нужна голова и знания». Это высказывание в мае 1947 года было квалифицировано начальником Политуправления СВАГ И. М. Андреевым как клевета «на весь офицерский состав», а сам старший лейтенант немедленно попал «под колпак». Началось изучение его настроений и действий363. Как видим, информация о неправильных мыслях, дошедшая до самого верха сваговской партийной иерархии, превращалась в основание для серьезных политических инвектив. В то же время политработники, даже самые ретивые, старались не обобщать «негативные проявления», предпочитая уклончивые выражения: «немногие», «часть», «некоторые»… Тем самым они внушали руководству, что недостаток локализован, что это не тенденция, не основное, речь идет о частном случае, об отдельном человеке.

Партийных начальников постоянно тревожила филиация неправильных идей в оккупационном сообществе. Опасность, как мы помним, представляли, в частности, те, кто вернулся из СССР и видел, что происходит на Родине. 30 мая 1946 года начальник политотдела Штаба СВАГ генерал-майор Андреев потребовал проводить беседы с сотрудниками, вернувшимися из отпуска, особенно с теми, кто рисует положение дел в СССР «в сгущенных и пессимистических тонах»364. С ними беседовали по-партийному, чтобы не сказали чего-нибудь лишнего, а рассказы уже «подготовленных» отпускников использовали в агитационных целях. Суть проблемы для сваговцев состояла не в том, что они говорили неправду, например о трудностях с хлебом в Таганроге, а в том, что это была неправильная, непартийная правда. Так формировалось «неявное знание»365 члена партии о допустимом и недопустимом в речах и высказываниях, вырабатывался речевой автоматизм, спасавший от проговорок, включались механизмы личной защиты от опасной репрессивной тотальности – лицемерие и конформизм.

Мучительный когнитивный диссонанс между тем, что пишут газеты, и тем, что видел сам и о чем не дозволено говорить, оставлял человеку лишь один выход – двоемыслие. В обыденной жизни следовало помалкивать и руководствоваться собственным практическим опытом: «…в Таганроге хлеба нет». Надо думать, где его достать для жены и детей, иначе не проживешь и не прокормишь семью. А в публичных высказываниях и при посторонних – говорить то, что нужно партии: с хлебом все хорошо. Безопасные речевые коды лучше было черпать из газет, а не заниматься самодеятельностью. И если советская власть после войны в течение нескольких лет не могла накормить народ, то заставить молчать и публично произносить правильные речи было ей вполне по силам.

Неправильное понимание коммунистами «текущего момента», вынесенное в публичную сферу, грозило провинившимся не просто профилактическими беседами. Вина капитана Натфулина, экономиста комендатуры района Вайсензее города Берлин, вступившего в ВКП(б) во время войны, состояла в том, что в течение нескольких месяцев «в узком кругу офицеров» он «вел антисоветскую пропаганду, возводил клевету на существующие порядки в СССР и восхвалял при этом жизнь немецкого населения в Германии. Говорил о плохих материальных условиях жизни в Советском Союзе, о неправильной налоговой и карательной политике. За это военный трибунал приговорил его к 10 (десяти!) годам лагерей и лишил воинского звания. Дело Натфулина поражает своей обыденностью и фарисейством причастных к нему лиц. О «разговорах» офицера стало известно замполиту комендатуры, который в присутствии коменданта настучал уполномоченному Смерша. А тот в свою очередь сообщил о своих далеко идущих оперативных планах: Натфулина не трогать, пока не соберется «весь материал». Бдительные начальники прислушались к мнению контрразведки и на какое-то время затаились. Как будто ждали, когда их подчиненный наговорит себе на те самые стандартные десять лет. Но в марте 1947 года Натфулину пришло время демобилизоваться. Чтобы не упустить добычу, капитана арестовали и через два месяца осудили. Начальник политуправления СВАГ Андреев счел этот случай настолько значимым, что доложил о нем на самый верх – начальнику Главпура И. В. Шикину366.

Оставим возмущенных политначальников в далеком 1947 году. И сообщим читателю о тех действительно значимых фактах, которые проигнорировал в своем донесении генерал Андреев. Капитан Натфулин был героической личностью. Во время войны он командовал минометным взводом, затем ротой. Был награжден медалью «За боевые заслуги» (1943), орденами Красной Звезды (1943), Красного Знамени (1945) и Отечественной войны II степени (1945). В 1943 году был ранен, но остался в строю. В боях за город Кюстрин он «с группой бойцов проделал проход в проволочном заграждении противника, первым ворвался в дом, превращенный немцами в крепость». В том же бою двадцатидвухлетний командир минометной роты «беспрерывно обеспечивал огнем наступающие подразделения, нанося противнику большие потери. Лично сам, находясь в боевых порядках, корректировал огонь миномета». Во время штурма капитан был ранен и отправлен в госпиталь. Вот такого «махрового антисоветчика» выявили политработник комендатуры и представитель Смерша. Для полноты картины сообщим читателю, что Г. И. Натфулин был реабилитирован и внесен в единую базу данных жертв репрессий в СССР367.