Теперь у него была возможность это выяснить.

Володька по опыту знал, что заброшенные дома могут многое рассказать о хозяевах. Особенно если дома эти стоят в стороне от больших дорог, вдалеке от крупных посёлков, недоступные для вандалов и любителей чужого имущества.

Себя Володька ни к вандалам, ни к воришкам не причислял, считая, что занимается благородным делом, сродственным науке археологии. Он даже шляпу купил себе как у Индианы Джонса, в ней и приходил в областные музеи, предлагая приобрести старые вещи. От музеев, кстати говоря, выгода получалась невеликая, разве только тешили самолюбие крохотные таблички с упоминанием его имени: вот этот, мол, крестьянский серп конца девятнадцатого века найден жителем села Мосейцево Владимиром Топоровым, и этот ухват тем же товарищем подарен, и ступа деревянная, и набор веретен, и сито, и коромысло… В музеи Володька отдавал требуху, какую не жалко. Для вещей посерьёзней у него имелись другие покупатели. Лари и сундуки сдавал он городским дизайнерам; они же десятками брали у него кринки и чугунки, керосиновые лампы и самовары, вязаные из лоскутов половики и фабричные гобелены с медведями, ходики с гирями, литые утюги, старые телевизоры и ламповые радиолы — всё это шло на оформление интерьеров ресторанчиков, гостиниц и загородных домов, благо мода на сельскую старину крепла год от года. Особый доход получал Володька с коллекционеров. Ёлочные игрушки, монеты, марки, открытки, колокольчики, куклы, календари, граммофонные пластинки — такое добро было ценней всего. Впрочем, нет — иконы, пожалуй, ценились выше. Но с иконами Володька осторожничал, продавал их только через проверенных людей, по одной, по две, и для каждой доски готовил подробную легенду: где её нашёл, или у кого купил, или на что выменял. Археология археологией, но шариться по чужим домам, пусть и давно брошенным, дело, на взгляд закона, неправильное и преступное. Так что лишнего внимания Володька не искал. А за иконами в государстве присмотр особый, это не марки какие-нибудь и не безобидные колокольчики. Стоит ли рисковать из-за нескольких тысяч, а пусть даже и десятков тысяч рублей?

Володька к деньгам не жадничал, не такое у него воспитание было. Да, зарабатывал неплохо, дом отгрохал, три «Нивы» держал, мог бы и нестарый Лэндкрузер, имейся такая надобность, купить. Но за барышом не гонялся, нет. Само всё как-то в руки приходило. Что дело, что правильные знакомства, что деньги.

Не в деньгах счастье-то — правильно сказано.

Вот и берёгся Володька. Икон сторонился; золота, если б оно вдруг попалось, наверное, не взял бы. Избы, у которых ещё могли объявиться хозяева, в которых ещё можно было углядеть признаки недавнего пребывания людей — дачников ли, охотников или рыбаков — Володька старался не обирать. Только в блокнотике делал себе пометочку: вот, мол, в Осташкове два прохудившихся дома ещё года три, наверное, простоят — и уходил восвояси до поры, до времени. Деревень-то пустых и мёртвых вон сколько! А другие ещё только вымирают, безлюдеют — годков через восемь и туда можно будет наведаться.

Да, понастроили прадеды, обосновались; думали, наверное, что на века. Но внуки их удержаться на земле не смогли. Не захотели, вернее сказать.

А и понятно почему. Рыба ищет, где глубже, человек — где лучше. Вот если бы в деревне все как Володька Топоров жили, разве ж уехали бы?

Ну, наверное, кто-то, всё же, уехал бы.

Но кто-то ж и остался б.

Потому что, если у тебя есть «Нива», то ты из самой глухой деревни до районной цивилизации за час докатишься. А что такое час? — тьфу! Москвичи, вона, по два с лишним часа от дома до работы добираются, а у них там метро и троллейбусы с трамваями.

Вот дал бы Хрущёв в своё время каждому крестьянину по личной машине, глядишь, всё иначе бы вышло.

Ну или Брежнев…

«Аллигатор» хозяина не подвёл, отработал на маршруте по высшему разряду. Бодро пробежался на шоссе, гремя об асфальт жёсткими шинами; лишь немного сбавил скорость, съехав на подсыпанную гравием грунтовку. На бездорожье катился ровно, легко подминал низкие кусты, в лужах зря не буксовал, и даже по разбитой лесовозами колее прополз уверенно, не надрываясь. Володька от вождения получал исключительно положительные эмоции, только осторожничал, проезжая по местам бывших деревень Гольчихи и Жирова — ямы сгнивших колодцев не затягивались долго, не дай Бог угодишь в такую колесом…

Росцыно он распознал километра за три: увидел кроны могучих вётел. Признак верный, примета почти безошибочная — там, где собрались эти огромные дремучие ивы, прежде обитали люди. Других следов может уже не остаться, даже бугры на месте изб могут стать неразличимы, но корявые старые дерева, будто надгробные памятники, всегда укажут место ушедшей под землю деревни.

Росцыно под землю ушло не всё.

Володька специально свернул с проложенного курса, заглушил «Ниву» на лысом темечке округлого холма, опустил стекло и минут двадцать, покуривая, внимательно оглядывал округу через «морской» бинокль БПЦ-2, оставшийся от отца-охотника. Слушал, не мекнет ли вдалеке коза, не заскрипит ли, повизгивая, ворот колодца, не тявкнет ли собачонка, не заклохчет ли истерично курица, разродившись яйцом, не зазвенит ли пила.

Володька осторожничал. Знал, что и в брошенных, вроде бы, деревнях можно наткнуться на какого-нибудь таящегося отшельника, а то и на целую банду. Сам он с такими людьми не встречался — не доводилось, слава Богу. Но слышал Володька и про лютых беглых зеков, и про скрывающихся от бандитов должников, и про нерусских нелегалов, потерявшихся на русских просторах, и про городских «синяков», поменявших городскую квартиру на гнилую халупу с ящиком палёной водки внутри.

Ничего подозрительного под росцынскими вётлами Володька не углядел, ничего особенного не услыхал. Выщелкнув окурок в окно, он завёл машину и направил её вниз по склону безымянного холма, у которого — вот наверняка! — в прежнее время имелось собственное имя.

Деревню Володька, конечно же, не узнал — очень уж она одичала. Чёрные кривые избы чуть не