словно автомат, словно Луцкий с мачете в моей галлюцинации. Я даже не попробовал его остановить, просто смотрел, вздрагивая при каждом ударе, но не чувствуя ни страха, ни жалости. Молоток не отскакивал от черепа Алексеевича, я почти видел, как внутри полой ударной части движутся металлические шарики, рассеивая энергию отдачи.

А потом Володя покинул станцию. Вошел в скафандр и улетел.

Он улыбался через стекло шлема, когда пустота засасывала его.

Я запихал Алексеевича в «Квант». Едва удалось.

(?)

У меня прекрасные жена и сын… Я их так люблю… Мне так повезло…

Но сейчас я в аду. В аду, который не могу понять, но который очень хорошо понимает меня.

(?)

В иллюминаторе нечто черное, враждебное, бесконечное, мертвое. Космос.

Что мы знали о нем? Что хотели узнать? Мы собирали информацию по крупицам, словно снимали чешуйки отмершей кожи с тела необъятного монстра, всматривались в телескопы, посылали сигналы… Но что, если тьма почувствовала нас, увидела нас, услышала нас?

Что, если на мгновение, бесконечно малое земное мгновение угольная бездна приблизилась к станции и приникла лицом к иллюминатору? Что, если она заглянула в тех, кто был тогда на «Мире», и осталась в них едкой плесенью?

Что, если Безяев и Луцкий никуда не улетали? (Кто тогда сел в транспортник вместо них? Кто? Она? Пыльца ее взгляда?)

Что, если они улетели, но пустота запомнила их? Но как же тогда другие… все эти люди, которых я вижу на борту? Кто они? Как она увидела их? Или в одном человеке можно рассмотреть всех остальных?

Что, если теперь она смотрит на меня их глазами? Что, если я…

????

Утром я видел Настю. В бытовом отсеке. С молотком. С тем самым молотком, которым Володя убил командира. Прежде чем скрыться за углом и исчезнуть, она обернулась. Лицо моей жены – призрака, галлюцинации – покрывала пленка из волокнистых грибов…

Мне кажется, что я долго не выдержу. Что предел уже близко… за следующим люком, за круглым стеклом, что прячет Солнце, и Землю, и слепки времен года, которые меняются каждые полтора часа… Еще один шаг, одно слово, одно видение – и в голову хлынут тьма, хаос, безразличие смерти.

Или все это уже было? Уже пройдено?

Я боюсь телефонного сеанса связи с семьей, с Настей. ЦУП давно не организовывал «встреч», ЦУП молчит, но теперь это не кажется предательством… Нам всем надо немного тишины и одиночества, полного одиночества, чтобы отдохнуть, справиться… переждать.

Переждать что?..

Все.

Пускай она забудет о нас, пускай ее глаза (глаз?) закроются…

…

Слезла кожа с пяток… теперь как у младенца… Правда, эта плесень, она примеряется и ко мне… Салфетки справляются плохо…

Снова отказала система «Воздух».

…

нетнетнетэтогонетничегонет

язадыхаюсьвоздухзадыхаюсьэтонеяпочтивсегданеянея

спаситенасспаситенасспаситеменяменяменяспасите

…

Вернулся Володя. Скребется в люки, стучится в иллюминаторы.

Я не пущу его. Не хочу. Не могу.

Это не он.

Шлем его (уже не его) скафандра покрыт плесенью, но визор тщательно протерт, и я вижу черные глаза и синюю кожу за ним. Силовая и герметическая оболочка перчаток повреждена, одного пальца нет.

Володя облетает станцию снаружи, но всегда возвращается к иллюминатору бытового отсека. Иногда я прихожу туда, и мы смотрим друг на друга через сверхпрочное кварцевое стекло.

Станция движется по терминатору, отчего кажется, что вечер затянулся и я барахтаюсь в нем, как насекомое в клею. День-ночь. Это раздражает, уж лучше бы что-то одно – свет или тень. Без разницы.

…

А что, если нет никакой бездны? Нет глубины, сотканной из пустоты и звезд, взгляд которой способен…

Что, если есть только человек?

…

Что, если в иллюминаторе только мы?

Мы и плесень.

Дрожь

1. РАДИК

Испуганным сердцем набухало лето, в горле семнадцатилетнего Радика Шарипова комом стояла любовь, под городом жила ракообразная тварь. Ужасный монстр с четырьмя глазами, усиками и щупальцами на голове, утащивший в разлом тетю Одиху.

«Если бы не землетрясение, я бы не встретил Лилю», – часто думал Радик.

«Если бы не землетрясение, не погибла бы тетя», – тянула мысль-противовес.

«Ничего не вернуть, – звучал в голове родной голос, – хватай то, что есть». Одиха всегда находила нужные слова, умела успокоить, приподнять над лёссовой пылью ташкентских дворов. Смерть не отняла у нее этот дар.

Лиля жила в двухъярусном вагончике на участке с надписью «Стройпоезд Волгоградской области». Радик заприметил ее на стройке: кареглазую, белокурую, самую красивую девушку в Ташкенте! Подойти и пригласить на танцы решался долго; наблюдал, как она работает, как болтает с низенькой подругой, которая – чем? как? – сразу понравилась Элеру.

– Две взял? – спросил Радик.

– Ага. – Друг потряс доказательством. Внутри пакета нетерпеливо, тяжело постукивало: Элер завернул бутылки в газету. – С тебя лимонад и мороженое.

– Заметано. Главное, про магнитуду и афтершоки девчонкам не впрягай.

– Ну о-очень смешно.

Отец Элера работал техником на Ташкентской сейсмостанции и редкими кухонными вечерами делился с семьей подноготной катастрофы. Элер впитывал, чтобы потом похвалиться перед Радиком:

– Пять и два магнитуда была при первом толчке. По шкале Рихтера – так сейчас сейсмические волны меряют. Это не много, но тряхануло крепко, потому что очаг неглубоко, сечешь?

Пройдясь по смолкающим улицам – вечером и ночью запретили движение транспорта, чтобы не поднимать пыль, – друзья дотопали до некрашеного занозистого забора. Строительный городок охраняли милиция и добровольные патрули.

– Слышь, Эл. Что с Дюймовочкой делать будешь? – справился Радик, устраиваясь в теньке. – Зерном кормить?

– Поцелуями, – светился Элер.

– В макушку?

– У меня-то план готов. А у тебя, Рад? Хочешь про большие неприступные сиськи покумекать?

Радик пригрозил кулаком.

Уже которое утро он просыпался с мыслями о Лиле (иногда они прятались за окалиной кошмара, в котором гигантский жук забирал тетю Одиху в подземное царство). Открывал глаза, смотрел на старую арабскую картину, которую вернул на стену после первого, самого сильного подземного удара, и мечтательно улыбался.

«Если бы не землетрясение…»

В ту ночь он пробудился от толчка. Дом словно наградили увесистым пинком. Радик увидел, как падает за кровать картина, услышал, как валятся с насиженных мест вещи. «Война! Сынок, вставай!» – причитала мама. Они выбежали во двор, в поднявшуюся пыль и многоголосье. Кто-то кричал про бомбардировку, кто-то про оставшиеся в квартире документы, кто-то про обрыв телефонной линии. От пыли щипало в глазах. Трещали деревья и здания. С фасадов валились гипсовая лепка и штукатурка. Радик ощутил, как на него переползает общий панический страх. Люди выстроились посередине улицы – змейка между рядами домов. «Беги к тете», –