ему ничего больше не остается, кроме как проявить изобретательность. Они рассказали друг другу о себе, о своих семьях и детстве. Бретуэйт назвал Зельду «мелкой шотландской буржуечкой».

– Не будь нас, буржуев, – отозвалась она, – вам, пролетариям, некого было бы винить в своих бедах.

После закрытия они разошлись в разные стороны, но Бретуэйт не на шутку увлекся Зельдой, как не увлекался еще никем и никогда. «Я встречал многих умнее меня, – писал он позднее, – но Зельда была первой, кто знал, что она умнее меня». Короче говоря, она была не из тех, кого можно обидеть, обольстить или запугать.

Через пару недель они встретились снова, в том же баре. Близилось окончание зимней сессии, и Зельда сказала, что на каникулах она собирается съездить к родителям в Эдинбург. Они тревожились, что их дочка «заделалась лесбиянкой», и Бретуэйт ее очень обяжет, если приедет к ним в гости на несколько дней и выступит в роли ее ухажера. Бретуэйт согласился, и в Эдинбург они поехали вместе. Стоит ли говорить, что чета Огилви, желая продемонстрировать молодежи свои прогрессивные богемные нравы, поселила «влюбленную парочку» в одной спальне.

Так продолжалось еще три года. Их отношения всегда были неофициальными. Зельда старательно избегала всего, что могло бы напоминать устоявшуюся рутину. Иногда они проводили все воскресенье в комнате у Бретуэйта в аспирантском общежитии, читали каждый свое и периодически предавались любовным утехам. Иногда куда-нибудь ездили вместе на выходные. Временами вообще не встречались по нескольку недель кряду. Наверное, столь нарочитая неупорядоченность могла бы считаться рутиной сама по себе, но при всей эксцентричности этого соглашения оно как будто устраивало их обоих.

«Фантазмы и галлюцинации», докторская диссертация Бретуэйта, написанная в тот период, берет в качестве отправной точки «случай Анны О.», описанный австрийским психиатром Йозефом Брейером в 1895 году. Вступительная глава диссертации носит озорное название «История О», в честь известного эротического романа Полин Реаж, с которым Бретуэйт познакомился, когда был в Париже (он всю жизнь увлекался порнографией). Согласно Брейеру, Анна О. «жаловалась на полный мрак в голове… на то, что в ее душе присутствуют два Я, Я истинное и Я другое, нехорошее, злое […]. Эти два состояния сознания существовали параллельно друг другу: в своем основном состоянии пациентка оставалась относительно нормальной; во втором состоянии она испытывала галлюцинации и фантазмы, подобные сновидениям наяву, также у нее случались провалы в памяти, и она демонстрировала неспособность контролировать свои мысли и действия. В этом втором состоянии сознания пациентка была совершенно оторвана от действительности».

Бретуэйт не соглашается с Брейером, разделяющим состояния сознания на основное и вторичное. Кто будет решать, в каком именно состоянии – если в каком-то вообще – пациентка оторвана от действительности? Брейер строит свои заключения на том, что пренебрежительно классифицирует «фантазмы и галлюцинации» Анны как больные, неадекватные переживания – и превозносит способность «контролировать» свои мысли. Бретуэйт утверждает, что второе, альтернативное состояние Анны О. следует считать столь же «реальным», как и первичное. Брейер был убежден, что «у пациентки имеются две разные личности, одна из которых психически нормальная, а вторая – душевнобольная». Бретуэйт видит решение проблемы Анны О. не в том, чтобы лечить раздвоение, пока пациентка не обретет «одну неделимую личность», а в том, чтобы принять постулат, что человек – не единая личность, а совокупность личин, причем все они равнозначны и равноценны. «Никто не ждет, что многодетная мать станет любить одного ребенка больше всех остальных, – пишет он. – Почему с нашими «я» должно быть по-другому?»

Далее он приводит примеры двойничества в литературе. В частности, рассуждает о повести Достоевского «Двойник». Суть его рассуждений состоит в том, что, если бы история была рассказана с другой точки зрения, тогда самозванцем предстал бы господин Голядкин, а не «двойник» с тем же именем и той же внешностью. Точно так же и с нашим «я», утверждает Бретуэйт: мы принимаем того себя, которого узнаем первым, а всех остальных отвергаем как самозванцев.

Бретуэйт подкрепляет свои аргументы отсылкой к рассказу «Вильям Вильсон» Эдгара Аллана По. Героя рассказа с детства преследует его полный двойник с такими же именем, датой рождения и внешним обликом. Вильям Вильсон вспоминает, как он пытался избавиться от своего двойника и погряз в бездуховности и безнравственности. Двойник периодически возникает по ходу повествования в роли поборника морали и пытается удержать Вильсона от преступных деяний. Между ними идет непрестанная борьба: «Вильсон по-прежнему пытался подчинить меня своей деспотической воле, а я все упорнее стремился вырваться из оков».

В конце рассказа герой-рассказчик вступает в схватку со своим двойником и пронзает его сердце рапирой. Но он убивает не двойника: он убивает себя самого. Последние слова Вильсона, завершающие рассказ, звучат так: «Ты победил, и я покоряюсь. Однако отныне ты тоже мертв… Мною ты был жив, а убив меня… ты бесповоротно погубил самого себя!» [13]

Диссертация Бретуэйта хаотична, бессвязна, противоречива, иногда искрометно блистательна, но чаще невнятна. Диапазон ссылок обширен и разнообразен, что свидетельствует о широкой начитанности Бретуэйта, но в этом и заключается часть проблемы. Он цитирует Софокла, Платона, Фрейда и Юнга, однако не соглашается ни с одним из цитируемых им авторов. Их мысли служат лишь инструментом для украшения его собственных доводов. Бретуэйт отвергает теории других, но не предлагает альтернативы. Вся диссертация представляет собой своего рода костер, на котором сгорают чужие идеи («Что бы там ни было, я сразу против»). И все-таки она содержит зачатки всего, что потом войдет в книгу, которая вскоре сделает его знаменитым: «Убей себя в себе».

Третья тетрадь

Надо признаться, я с нетерпением жду вечера, чтобы засесть за тетрадь. Эти записи дали мне ощущение смысла, которого мне не хватало. Раньше я проводила вечера в гостиной, составляя компанию папе: он решал кроссворды, я читала журнал или книгу. Просто в силу привычки. Других причин не было. Все темы для разговоров обычно исчерпывались за столом, но, если я уходила к себе сразу после ужина, у меня было чувство, что я бросаю отца на произвол судьбы в облике миссис Ллевелин. Когда она только-только у нас появилась, она спросила, почему у меня нет хобби, чтобы себя развлечь. Разумеется, я сочла этот вопрос неуместным и бесцеремонным – и так ей и сказала.

Дамские рукоделия всегда представлялись мне пустой тратой времени. Часами сидеть, сгорбившись над пяльцами для вышивания, – это вовсе не то, на что стоит растрачивать жизнь. Для низших классов шитье или вязание, может быть, и являются необходимостью, но мы-то