Разговор с капитаном Алексеевым на меня подействовал. И, разумеется, я уже не мог не подумать о том, что за свое самовольство от нашего прокурора получу взбучку. Так и вышло. Лишь стоило мне переступить порог его кабинета, как Прут тотчас обрушил на мою голову не совсем приветственные слова:

— Мальчишка! Выдумщик! Авантюрист!

Прут прокричал и еще что-то. Раздраженно заявил, что никогда с такими фортелями дела не имел. Не удержался и от угрозы за самовольный выход на сопредельную территорию немцев отстранить меня от занимаемой должности.

Да только я на все это внешне никак не прореагировал, молча стоял перед ним. По возрасту наш прокурор был чуть ли не вдвое меня старше. У него за плечами были и опыт, и долголетняя военная служба. На его погонах старшего офицера было по две звездочки подполковника юстиции, тогда как у меня не было еще ни одной. И конечно, в минуты гнева, как я считал, он имел право и отчитывать меня.

В конце концов он, очевидно, почувствовал, что встретил меня как-то не так, и, погасив грозную направленность своих слов, уже в более спокойном тоне спросил:

— Чего молчишь, не нравится?

Тогда я присел на свободный стул у его стола (чего до этого он не предложил мне сделать) и, будто отмахнувшись от всего выслушанного, проговорил:

— Вам известно, что по моему настоянию и с моим участием был обнаружен труп младшего сержанта Королькова, без меня не обошлось и вызволение из плена солдата Глебова. Теперь в их деле все стало на свои места. Разве этого недостаточно?

Теперь промолчал Прут. По-видимому, он понял, что перегнул палку, и примирительным тоном произнес:

— Извини, дорогой, я не в меру погорячился — Этим и было все исчерпано. Потом он склонился ко мне и произнес: — Рассказывай!

А когда я со всеми подробностями доложил о всех своих действиях, удовлетворенно произнес:

— Выходит, что ты молодец, хотя и недостаточно осмотрителен в тех случаях, когда принятое решение вполне может обратиться против тебя самого.

Самое удивительное, что в нашей прокуратуре мои действия одобрили не все.

И одним из них оказался секретарь прокуратуры, старший лейтенант юстиции Гельтур, всегда не в меру спокойный и рассудительный. Он авторитетно мне заявил:

— Тебе незачем было геройствовать! Тебе ведь можно было поступить более обдуманно — ограничиться вынесением постановления о розыске этого Глебова и дальнейшее производство по делу прекратить, а там… и концы в воду.

В этом поддержал Гельтура и военный следователь нашей прокуратуры, капитан юстиции Клименко, по возрасту меня старше, не любивший в делах никаких осложнений. Он присутствовал при нашем с Гельтуром разговоре и сквозь зубы процедил:

— Прислушайся к нему. Он прав.

Уже на следующий день я с утра пораньше отправился в медсанбат допросить Глебова. К этому времени он успел прийти в себя и к моему появлению отнесся спокойно. От сознания столь счастливо закончившейся его истории его захлестнуло блаженство. И каждого нового посетителя он встречал широкой улыбкой. Именно здесь я и услышал обо всех перипетиях случившегося с ними.

Как оказалось, немцы выбрались из болота еще до того, как было выставлено наше боевое охранение. Они в камышах затаились, а затем внезапно на них напали. О том, что Корольков был сразу убит, Глебов ничего не знал, вернее сказать, этого не понял. На него самого навалились, заткнули ему рот, накинули на голову мешок и сволокли в болото. При этом избили так, что он потерял сознание. Пришел в себя уже на той стороне. Потом припомнил, что его долго куда-то вели, допрашивали.

— Я прикинулся, что первогодок, только прибыл в часть с пополнением и толком ничего не знаю.

— Что же потом? — спросил я.

— Стали нещадно бить, до потери сознания. Потом приводили в чувство, снова спрашивали о расположении нашей части, я твердил все одно и то же, и меня снова били.

Так продолжалось еще два раза. Но он — то ли от побоев, то ли от лежания на голом полу в погребе — заболел: его бросало в жар и он уже почти не стоял на ногах…

Глебов обо всем рассказывал настолько искренне, что ему нельзя было не поверить. У него даже слезы выступали на глазах.

Правдивый характер его рассказа подтверждали и следы побоев.

В конце нашей беседы я не без внутреннего удовольствия извлек из своей полевой сумки то письмо, адресованное Глебову, что мне передал их комсорг Лихой, и торжественно положил его перед адресатом на белоснежную простыню. В первое мгновение Глебов ничего не понял. Но стоило ему скользнуть взглядом по знакомому почерку, как письмо он схватил. Лицо его раскраснелось, пальцы дрожали. И нетрудно было догадаться, какие у него были чувства к той девушке, которая ему написала.

Свое дальнейшее пребывание у него в палате с составлением протокола его допроса я посчитал излишним и тихо удалился.

А на реплику своего коллеги Клименко — прислушаться к словам нашего секретаря Гельтура, — между прочим, я так и не ответил и спорить с ним не захотел. Просто я в своей работе привык ни на кого не оглядываться и придерживаться одного правила — в любом случае поступать только по совести.

Дело Цветкова

1

Идет снег, может быть, последний снег в эту первую военную зиму, которая уже на исходе. Начался утром и все идет, идет. Он засыпал все следы обстрела артиллерийским и минометным огнем нашей передовой и даже на «ничейной земле», между передним краем своих и чужих — немецких окопов, все безлесое пространство, легко простреливаемое из конца в конец, сразу превратил в мирное деревенское поле.

Лучше любого сапера он замаскировал мины и выдвинутые перед окопами колпаки дотов. Снег плотно укрыл и дальние подступы к передовой, без задержек пройдя за расположение всех частей и подразделений во вторых и третьих эшелонах боевых порядков стрелковой дивизии, в которой я служу.

В те далекие дни, используя установившееся временное затишье на этом участке фронта, наша военная прокуратура дивизии, как это и было ей положено, находилась в расположении третьего эшелона, где заняла пустующую контору сельмага в большом прифронтовом селе, покинутом населением.

Когда снежные хлопья залепили все окна этой конторы до такой степени, что через них уже ничего нельзя было разглядеть, вестовой прокуратуры, пожилой солдат, наглухо закрыл окна дощатыми щитами и зажег лампу-молнию. Ее огонь ярко осветил все вокруг и от этого сразу