Так, тормозим… Все успеется… В этот раз я ее медленно буду трахать, хорошо рассмотрю…

А пока что…

— Садись, — киваю я на накрытый стол, — я не знал, как ты любишь, потому сделал разные…

Катя опять неуверенно улыбается, идет к столу.

— Какой ты… Хозяйственный… Мама приучила?

— Нет, отец. Мы долго жили вдвоем, готовили сами…

Она улыбается немного виновато, отпивает чай, жмурится, обхватывая чашку, словно пластиковый стаканчик в общепите.

А я не могу перестать на нее смотреть.

И бьется в мозгах, кроме “хочу-хочу-хочу”, “не она, не она, не она!!!”

Как я мог спутать, дурак?

Разные они! И мимика разная, и жесты, и привычки!

Конечно, у Инессы я не особо привычки изучал, но что-то подсказывает, что она никогда не сидела бы вот так, с чашкой чая и мягкой улыбкой на губах.

Инесса — холодная расчетливая стерва… А Катя — мягкая , растерянная лапочка… Подходит ей это прозвище даже больше, чем Демоновой Ириске…

Катя открывает глаза, отпивает еще, смотрит на меня:

— Почему ты молчишь?

— Почему ты не ешь?

— Я перекусила в столовой… Но все так красиво, я сейчас обязательно попробую…

— Сначала я тебя попробую…

Отставляю чай и тянусь к ее губам.

Катя мгновенно напрягается, сжимает пальчики на боках кружки, но не сопротивляется, когда мягко вынимаю и ставлю посуду на стол.

Смотрю на нее, провожу по губам пальцем, по подбородку…

Ощущение замкнутости мира, никого нет вокруг, только я, она, маленькая комната с расправленным диваном, мягкий приглушенный свет…

И предвкушение того, что будет…

Глава 25

Глава 25

Дальние фонари за окном лучами мутными чуть заглядывают в эту комнату.

Валится снег мокрыми крупными хлопьями, и стихия закрывает всё небо.

Там холод, за окном, сырость и грязь. Там одиночество. И темнота.

А здесь тепло. И между нами тепло.

Это ощущение удивляет, оно новое, необычное для меня.

И, наверно, я бы его продлил, наслаждаясь мгновением, но терпение — не мой конек… И, судя по расширенным зрачкам Кати, не ее тоже.

Я тянусь, аккуратно снимаю с её носа большие очки и кладу их на стол. А вторым, слитным движением поднимаю ее и мягко подталкиваю в комнату с кухоньки.

Катя моргает, взгляд ее делается чуть растерянным и неуверенным, как у многих очкариков, внезапно лишившихся своей защиты. Она боится оступиться, но я не позволяю сделать ни одного опасного движения.

Мягко заключаю в объятия и легко довожу до кровати.

Беру милое личико в свои большие ладони и заглядываю в глаза.

— Не убегай от меня.

Я бы мог сказать больше, но не хочу сейчас. Вообще больше не хочу вспоминать и упоминать. Та история закончилась, все теперь по-другому.

— Пообещай мне, Катя, — шепчу я, лаская узкие плечи сквозь хлопковую ткань её халата.

— Куда же я от тебя убегу? — тихо отвечает она.

И почему-то мне чудится в тоне легкая горечь, обреченность даже…

Подумать бы над этим, может, не торопиться, поговорить…

Но не хочу, не хочу больше!

Наклоняюсь, жадно припадаю к послушно раскрывшимся губам.

Без напора, но уверенно, ощущая, что поцелуй течет, словно горячий мед, медленный, томный, слакий такой…

Не похожий на тот, что был сегодня днем, в лаборантской.

Здесь мы поглощаем друг друга, тянемся, никуда не торопясь, словно две лианы, переплетаемся… И это кайфово…

Не такие уж и смелые у неё ручки. Одежду стягивает неопытно.

Помогаю, аккуратно снимая с неё халатик, замираю, рассматривая грудь. Мою любимую, красивую троечку в бюстгальтере, которые прикрывает все полушария.

Хочется облизать, куснуть даже, тяну вниз лямки белья, но неожиданно Катя сопротивляется.

— Нет, пожалуйста, — прикрывает грудь предплечьем.

— Объясни, — тихо требую я, поглаживая её руки пальцами, но не пытаясь убрать, провожу легко по ключице и тонкой шее.

Молчит, губки поджимает.

Я мог бы настоять, не в том она положении, чтоб оказать сопротивление, но не хочется ломать наш сладкий ритм.

Потому отступаю.

Встаю, принимаюсь раздеваться. Медленно, дразняще улыбаясь. Катя наблюдает, широко раскрыв глаза. И, по мере того, как стягиваю с себя все, перестает прикрывать грудь, словно забывает про нее.

Это успех, я считаю. Не зря столько лет спортом увлекался…

— Какой ты… Красивый. — Шепчет она, восхищенно рассматривая меня.

Наклоняюсь, мягко толкаю ее на спину, нависаю. Медлю секунду, глядя в завороженные глаза, тянусь и расстегиваю застежку белья.

— У меня шрам на груди, — признается Катя. И даже в этом мерклом свете я вижу, как она краснеет, дрожат опущенные ресницы.

— Никакого значения не имеет, — шепчу я и очень аккуратно стаскиваю чашечки прочь, а затем запрокидываю руки Кати вверх, за голову, прижимаю там запястьями, внимательно рассматривая открывшееся богатство.

Катя жмурится, как будто ей больно, трепещет и чуть подрагивает.

А я смотрю на самые классные троечки в своей жизни. Очень знакомые троечки.

Не перепутаешь, блять…

В душе что-то такое дикое в этот момент поднимается, животное. Хочется перехватить ее за горло, потянуть на себя, заставить посмотреть в глаза. Потому что это она. Она, блять! Как можно так играть? Так врать?

Я уже тянусь к ней, чтоб жестко сжать, чтоб выбить уже этот бред из башки, но в этот момент замечаю шрам.

Старый, под цвет кожи…

У Инессы его не было. Точно не было… Не было же… Да?

Ошалело разглядываю, изо всех сил пытаясь воскресить в памяти ту ночь. И никак! Кажется, что помню все, по секундам, но сейчас полной уверенности ни в чем нет!

Шрам не то, чтоб сильно заметен, это просто Катя на него внимание обратила, вот я и залип. А сделала бы так Инесса? Нет? Да? Мы в ту ночь, помню, настолько ошалели, что едва ли что-то могло заставить зацепиться взглядом… Я думал всегда, что запомнил во всех подробностях, что, если увижу, то не перепутаю ни в жизнь, а вот сейчас…

Я настолько теряю связь с реальностью, что тихий всхлип Кати звучит невероятно громко.

Вскидываю голову, ловлю ее обиженный взгляд:

— Отпусти… Я так и думала, что ты… Отпусти…

Она дергает руками, которые я так и держу в своей