денег, богатства и анонимности. Одна юная барышня из хорошей семьи — и это был апогей скандала — из-за какого-то проходимца оказалась в интересном положении и упорно твердила, что отец будущего ребенка именно этот загадочный богач, выдавший в момент лирического экстаза свою тайну. Не подумайте, что это был просто розыгрыш, все, связанное с паровой пекарней КОН & КОМП очень серьезно. То, что во всей истории было пугающим, так это факт, что документы у этого таинственного бизнесмена, поданные в торговую палату, были в полном порядке, а счета в Первом сербско-американском банке, хотя это и коммерческая тайна (которая, тем не менее, просочилась), свидетельствовали о наличии существенного капитала.

Вдовствующая госпожа Хоргош, возможно, оказалась единственной, кому точно была известна личность анонимного инвестора, но она хранила тайну, по крайней мере, поначалу. Сам факт, что реклама висела ровно vis-a-vis ее пекарни, свидетельствовал в пользу версии, что за названием КОН & КОМП вообще-то скрывается господин Эдуард Сам, собственной персоной, и, следовательно, все это предприятие было нацелено на то, чтобы поставить на колени гордую госпожу (или барышню) Хоргош, булочниц. Разумеется, достопочтенного господина Сама совершенно не касалось, что вместе с ней обанкротится половина небогатых центрально-европейских и балканских торговцев и посредников в торговле зерном, что несколько сотен или даже тысяч подмастерьев и учеников потеряют работу и вконец обнищают. Разве было ему дело до того, что они переметнулись из класса революционных пролетариев в бесклассовые люмпен-пролетарии! Да не было ему до этого никакого дела!

На общем собрании пекарей и инвесторов, на собрании, которое должно было принять решение о срочных и эффективных мерах против опасности, грозившей ремесленному производству атакой иностранного капитала и машин, госпожа Хоргош была единственной, кто в этой панике сохраняла самообладание и с уверенностью утверждала, что фирма КОН & КОМП — это пузырь, который повисит над городом еще с месяц, как призрак, а потом внезапно лопнет, словно его никогда и не было.

Вскоре ее пророчество сбылось. Господин Сам, магнат и капиталист, банкрот в любви и инвестор в сантименты, уже некоторое время стоял под дождем, затерявшись в толпе детей и зевак, и с тоской наблюдал, как снимают с проводов его транспарант, потом роняют в грязь, как знамя проигравшего битву войска, а толпа люмпен-пролетариев и сынков лавочников заводят a capella гимн «Боже, царя храни». Потом, будучи не в силах больше наблюдать ужасную сцену, он ушел, пав духом, как промокший пес, зашел в ближайший трактир и три дня и три ночи кутил, доказывая, на потеху публике и официантам, что именно он — тот пресловутый банкрот, о котором в эти дни пишут газеты на первой полосе. Обладая гениальным чутьем на крайности, экстравагантность и гиперболы любого рода, он сумел за три дня (и ночи) превратить остаток капитала «Паровой пекарни КОН & КОМП» в ничего не стоящую мелкую монету, которая в виде чаевых оседает в карманах кельнеров или застревает между струн первой скрипки.

Господин Сам сидел, выпрямившись и застыв, поначалу ощущая свое тело как чужое, до тех пор, пока его не захлестнула теплая волна алкоголя, показавшаяся ему роднее и ближе, чем собственные внутренние органы. Это теплое шевеление, это невидимое солнце, озарившее его изнутри, вернуло ему себя, и он снова увидел пальцы на столе как часть своей руки, своего тела, вновь обрел свою личность, его тело воссоздалось и вернулось к естественным размерам, неразделенное на части, от кончиков пальцев на ногах до последнего волоска на голове. Довольный, он начинает осматриваться, уверенный в себе, почти сильный, восстановивший свое себялюбие, которое теперь растекалось во все стороны, как жидкость, но без боязни, что вытечет все и оставит его ни с чем. Это фантастическое буйство силы, которое он почувствовал тогда, он приписал воздействию алкоголя, но одновременно ощущал и какое-то трепетание, подобное страху: какая-то неведомая сила поднимала его вверх. Он боялся, что этот прилив силы разорвет его изнутри, эта стремительная консолидация его личности, которая вдруг, внезапно, стала приобретать новое измерение, духовное, и которая придавала его коже, плоти и костям неведомое до той поры значение, он ощущал их безболезненно, естественно, как у ребенка. С того дня, когда он обанкротился, в любви и в делах, и когда начал систематически истязать свое тело, которое тогда воспринимал, как чужое, это случилось впервые, в тот вечер У золотого льва, когда он почувствовал совокупность своих органов — сердца, головы, живота, рук и ног, и воспринимал их близкими, словно заново рожденными. Серебряный портсигар, который он держал на ладони, заново приобрел все свои очертания, свое изначальное содержание вне рамок банальной утилитарности, а каучуковый воротничок вновь свелся к непреклонному, философскому воротнику-стойке, который носят, не ропща и с изысканным достоинством, как кастовый, духовный знак. Только на мгновение, и как в последний раз, он увидел свое тело в его целостности, одетое и обнаженное одновременно, ощутил твердую розовость ногтей, словно в шелковой перчатке, кожу, белую и усыпанную веснушками, как пятнышки у форели, пепельные волосы, недавно подстриженные, чуть-чуть попадавшие под воротничок и слегка касавшиеся каучука, когда он поворачивал голову. Этим единственным взглядом удовлетворения и вновь обретенной смелости он увидел, что все по-старому: большие острые лопатки, которые делают его немного сутулым, узловатые суставы на запястьях и пальцах, все, все, словно они никогда не отдалялись от него, словно он никогда не пылал к ним ненавистью. Он чувствовал, как от сидения на стуле затекают ягодицы, собственно, «то место, на котором сидят», потому что у него и не было ягодиц как таковых, ноги росли прямо из тазобедренных суставов, как ходули, чем он и объяснял хронический геморрой, но о чем теперь думал без отвращения, как о мелкой шалости богов. И свой член, дремлющий между ногами, весь этот мужской механизм, спрятанный в лесу растительности, он не пропустил в тот момент с обычным отвращением к собственному телу и к тому мучительному, тяжкому мужскому началу, а тем самым всеохватным взглядом окутал, почти с угрызениями совести; не спрашивая, почему и как, он принял свое тело в его целостности и без отчаяния, его покинули его суицидальные кризисы…

В тот вечер, в компании за соседним столом, Эдуард Сам увидел женщину, изумительно красивую женщину, и заявил, совершенно просветленный и словно бы желая сохранить внезапно обретенную целостность духа и тела (и что он совершенно справедливо связал с присутствием той женщины):

«Господа, ____________________________________________________

______________________________________________________________

______________________________________________________________

_______________________________________________________»

На мгновение над столом повисла плотная тишина, которой была отмечена эта судьбоносная встреча двух существ, двух