печатать многие произведения, вмешивались в его семейную жизнь.

Смерть Пушкина показала, что он был настоящий народный поэт. Тысячи людей пришли к его дому, чтобы проститься с ним — и это были не вельможи, а люди простого звания, одетые в мужицкие тулупы, потёртые шинелишки, а то и просто в лохмотья. Многие плакали, старались задержаться у гроба, чтобы всмотреться в лицо поэта.

«Народ приходил к Пушкину толпами, а знать не отдала последней почести русскому гению», — писал в эти дни один из друзей поэта.

Власти напугались. Последовал приказ, как можно меньше говорить и писать о гибели Пушкина и похоронить его втайне.

Когда в одной из газет про смерть Пушкина было напечатано: «Солнце нашей поэзии закатилось!», а известие о его кончине взято в чёрную рамку, начальство сделало редактору строгий выговор. Рамка полагалась лишь важным чиновникам, а Пушкин имел чин маленький, да и тот был ему в тягость, назвать же человека, который только и делал, что «писал стишки», солнцем власти сочли совершенно неприличным.

Но нельзя было запретить народу думать по-своему об убийстве Пушкина. Ещё люди со всех концов города стекались к дому на набережной Мойки, где была последняя квартира Пушкина, ещё гроб его, окружённый жандармами, не вынесли скрытно, ночью, без погребальных факелов, не завернули в рогожу, не погрузили в сани, не умчали в упрятанный за снегами Святогорский монастырь, а по рукам уже ходило сотни раз переписанное, тысячи раз затверженное наизусть стихотворение — «Смерть Поэта»:

Погиб Поэт! — невольник чести —

Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди и жаждой мести,

Поникнув гордой головой!..

Стихотворение написал ещё мало кому известный поэт — Михаил Юрьевич Лермонтов. Он служил офицером в гусарском полку. Он был молод, стихи писал с детства, но не спешил распространять и печатать их. Смерть Пушкина потрясла молодого поэта. «Сильное негодование вспыхнуло во мне», — рассказывал он. Лермонтов знал, как преследовало Пушкина высшее общество. Сердце, совесть, долг поэта звали его ответить на убийство народного гения, русской славы. Герцен говорил, что пистолетный выстрел, убивший Пушкина, пробудил душу Лермонтова. В последних строчках стихотворения, сочинённых сразу после похорон Пушкина, Лермонтов прямо назвал тех, кого народ считал убийцами великого поэта:

Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!

Разгневанный царь приказал отправить Лермонтова на Кавказ, туда, где недавно воевал Полежаев. Там с новой силой разгоралась война с горцами. И молодой поэт мог легко погибнуть в бою...

А в Москве Полежаев тоже сочинил стихи на смерть Пушкина. Он назвал Пушкина лучезарной звездой, взошедшей над Россией, народной гордостью и надеждой. Он писал, что Пушкин внушал народу высокие мысли, учил народ выражать эти мысли прекрасным, гордым языком.

Где же ты, поэт народный,

Величавый, благородный,

Как широкий океан;

И могучий и свободный,

Как суровый ураган? —

спрашивал в стихотворении Полежаев. И отвечал: убить Пушкина невозможно — после смерти великого поэта его поэзия расцветает новой жизнью.

Полежаев горячо принял стихотворение Лермонтова «Смерть Поэта». Не называя имени, он посвятил несколько строк тому, кто пришёл в русской поэзии на смену Пушкину:

Поэзия грустит над урною твоей, —

Неведомый поэт, но юный, славы жадный,

О Пушкин! преклонил колено перед ней...

...Спустя годы Герцен составит страшный список: он назовёт имена замечательных поэтов, погубленных самодержавием. Есть в этом списке Рылеев, Пушкин, Полежаев, Лермонтов. Настоящие поэты, одарённые открытым сердцем и чуткой совестью, особенно остро переживают неволю, жестокость, несправедливость, они сильнее всех сочувствуют народному горю. Им трудно жить в стране, где царит самовластье, трудно уживаться с владыками. Но борьба, которую поэты ведут с царями, всегда заканчивается победой поэтов. Цари убивают их, но невозможно убить поэзию. Рылеев, Пушкин, Полежаев, Лермонтов вечно живы в сердце народа и народной памяти.

И, предчувствуя это, Полежаев писал в стихотворении на смерть Пушкина:

Пир унылый и последний

Он окончил на земле;

Но, бесчувственный и бледный,

Носит он венок победный

На возвышенном челе.

О, взгляните, как свободно

Это гордое чело!

Как оно в толпе народной

Величаво, благородно,

Будто жизнью расцвело!

«Простите навсегда»

Дни Полежаева были сочтены. Неволя, бесконечные несчастья, долгие годы солдатчины, вино разрушили здоровье поэта. Чахотка, которой он заболел в тюремном подземелье, усилилась.

Но горе мне с другой находкой:

Я ознакомился с чахоткой,

И в ней, как кажется, сгнию!.. —

писал поэт.

...Удушьем, кашлем — как змея,

Впилась, проклятая, в меня;

Лежит на сердце, мучит, гложет

Поэта в мрачной тишине

И злым предчувствием тревожит

Его в бреду и в тяжком сне...

Полежаев не хотел умирать, но и не боялся смерти. «Жизнь страшнее ста смертей», — говорил он о своей жизни.

И чем меньше оставалось жить, тем мучительнее была неволя. Горько было умирать рабом. Хотелось сбросить опостылевший зелёный с красным воротом мундир, хоть немногие оставшиеся дни походить по земле свободным человеком — не выстраивая каждую отпущенную ещё минуту по заведённому распорядку, не слушаясь команд, не вытягиваясь в струнку перед всяким встречным чином. Хотелось постоять над синей прохладной рекой, побродить по лесу, слушая, как шуршат под ногами первые жёлтые листья, как птицы, предчувствуя скорую зиму, громко и печально поют в поредевших ветвях.

Сам не зная зачем, повинуясь только чувству, Полежаев опять без спросу оставил полк, продал солдатский мундир, но не пошёл ни в лес, ни на речку — купил вина и старался им заглушить тоску.

Начальство на этот раз решило не церемониться с Полежаевым и наказать его розгами. Поэта привязали к низкой деревянной скамье, до блеска вытертой теми, кого на ней наказывали прежде. В бочке с протухшей водой