Он вспомнил уроки Курта Гарбера, школьного учителя риторики, тощего, словно засушенного, остзейского немца с тоненькими усиками и коричневой родинкой на кончике носа. За глаза его называли Гербарием, не из-за худобы, а по причине травоядной всепростительности. Правила риторики Гербарий трактовал чрезвычайно широко, распространяя их на все случаи жизни.

Используя зазубренные правила, Якоб стал внимательно прислушиваться к тому, что происходит у него внутри. Словно детектив с лупой, он просмотрел все закоулки своего сознания, пытаясь отыскать причину столь удивительной и радостной перемены. И спустя день нашел.

Ему просто было хорошо в этом низком помещении с почерневшими от старости стенами. Ему нравилось звучание плохо понимаемого языка, а сердцу были милы напевы молитвы. Низкий потолок теперь не давил, а создавал уют, темные стены не отвлекали, давая возможность сосредоточиться, простое убранство держалось в тени, выпячивая главное, ради чего он здесь оказался. Ток симпатии согревал грудь, сердце билось в унисон с ритмом мелодии кантора.

«Что со мной происходит? — спрашивал себя Янкл. — Откуда взялась эта симпатия?»

Он чувствовал себя дома, на своем месте, причастным к правильному и единственно важному на свете делу. Правда, к делу этому он почти не имел никакого отношения. Мудрость старых еврейских книг с затертыми уголками страниц до сих пор представлялась ему архаичной. Симпатия перевернула его отношение с ног на голову. Словно утреннее солнце, она залила светом грядку его познаний, окученную немецкими учителями. Растения, выросшие на этой грядке, освещенные теплыми лучами симпатии, выглядели теперь совершенно по-другому.

Нет, не так! Происходящее в его сердце напоминало иную картину. К раскрытой книге, лежащей на столе, в сумерках подносят керосиновую лампу, и смутные очертания букв вдруг приобретают резкость, складываясь в слова. И от смысла этих слов на душе становится еще светлее.

Все, чему его учили в школе, теперь представлялось Янклу второстепенным. Латынь, арифметика, история древнего мира, география и ботаника, вне сомнения, были важными предметами, он по-прежнему испытывал к ним пиетет, но главным теперь стало свое, идущее от сердца, вырастающее из крови и костей. Сердца! Да, именно сердце, вот ключевое слово! Именно в нем произошел невидимый, необъяснимый поворот, и разум послушно устремился вслед.

Главное — начать, думал Янкл, ну да, главное начать, погрузиться в учение, и тогда он быстро освоит еврейские премудрости. Уж ему-то, с опытом изучения физики, алгебры, химии и прочих наук, ничего не стоит быстро взбежать и по этим ступенькам.

Он осторожно поговорил с дядей Лейзером, будто интересуясь образом жизни своих сверстников в Хрубешуве. Выяснилось, что местечко на самом деле не так уж мало и что за холмом располагается вторая его часть. Там есть ешива, где учатся двадцать парней, и красивая каменная синагога. Сарай, в котором они молились, назывался штиблом и был не синагогой, а молитвенным домом. Просто идти сюда было куда ближе, чем добираться в синагогу, а в доме дедушки не помещались десять мужчин, необходимых для общественной молитвы и поминального кадиша.

Семь дней Янкл ходил в штибл, и все семь дней сосущая тьма не появлялась. На восьмой день, вернувшись с кладбища, отец сразу засобирался домой.

— Дела, дела, — объяснял он родственникам. — Никому нельзя доверять. Везде нужен хозяйский глаз.

Янкл пребывал в растерянности. С одной стороны, ему не хотелось покидать Хрубешув, но остаться в нем казалось немыслимым. Теперь, когда тьма ушла, он принялся вспоминать школьных друзей, родной город, его просторные площади, вымощенные серым, словно полированным, булыжником, скверы с клумбами, георгины, розы, астры, фиалки в корзинах уличных торговок. Разве в Хрубешуве видели когда-нибудь астры? Оставить Данциг и перебраться в это заброшенное польское местечко? Ох, как не просто…

Янкл был еще совсем молодым человеком и подобный перелом переживал первый раз в жизни. Поэтому он пошел по самому простому пути, то есть решил оставить все без изменений и плыть по течению.

Впрочем, даже если бы он и задумал изменить что-либо в своей жизни, ему пришлось бы столкнуться с ожесточенным сопротивлением отца.

По дороге в Данциг тот с большим пренебрежением вспоминал местечко и оставшихся там родственников.

— Теперь ты знаешь, откуда я вышел, — с гордостью повторял он сыну. Отец был уверен, что Якобу куда больше нравится Данциг, чем Хрубешув.

— Не думай, будто это было просто, — повторял отец. — Закрепиться в чужой стране, чужом городе, найти работу, приобрести специальность, вырасти из наборщика в хозяина типографии. Конечно, мне очень помогли деньги твоей матери, ее приданое. Запомни, Якоб, женитьба — это на восемьдесят процентов экономическое предприятие и лишь на двадцать любовное. Любовь, в конце концов, можно отыскать или купить и вне рамок семьи, а вот деньги. Деньги… — Тут он замолк, решив, что и без того рассказал сыну слишком много.

Сосущая тьма вернулась на второй день после возвращения в Данциг. Якоб поначалу попробовал ее не замечать, отмахиваясь, словно от надоедливой мухи, но она не привыкла к подобному обращению с собой и быстро наполнила свою жертву до самой макушки фиолетовым унынием.

Тогда он отправился в синагогу. Их в Данциге было несколько, но ни одна из них даже близко не напоминала хрубешувский штибл. Синагоги в Данциге были высокими, светлыми, построенными со вкусом и роскошью, но сосущая тьма в них давала о себе знать точно так же, как в любом другом доме этого города. Не сдаваясь, Якоб перепробовал одну за другой, но нигде не нашел успокоения.

По ночам ему снился синий снег на крышах Хрубешува. Вороны, тяжело взмахивая крыльями, каркали на ветках рыжих сосен, а в полутемном штибле уютно потрескивали свечи. Дядя Лейзер, закутанный в полосатую накидку с кистями на концах, тихо вел древний тягучий мотив, от которого становилось тепло на сердце.

Школу Якоб закончил в первой десятке учеников, но когда растроганный отец завел разговор про университет, его ожидал сюрприз.

— Я хочу научиться работать руками, — твердо заявил Яков.

— Зачем? — удивился отец. — У меня достаточно средств, чтобы дать тебе самое лучшее образование.

— Я не хочу самое лучшее образование, — ответил Якоб. И неожиданно для себя самого добавил: — Я хочу быть евреем.

— Но ты и так еврей! — удивился отец.

— Я хочу стать настоящим евреем.

— Настоящим… это каким?

— Таким, как дядя Лейзер.

— Боже мой, — отец схватился за голову. — Они не теряли времени, мои родственнички. И как это им удалось всего за одну неделю свернуть тебе голову?!

Якоб промолчал. Слова, вроде бы случайно выскочившие из его рта, потянули за собой цепочки мыслей, пока еще скрученных в тугие клубки, но сквозь которые уже просвечивал синеющий снег