Теперь позволительно полностью видоизменять чье-либо прошлое, радикально его переделывать, переписывая в стиле московских процессов, и даже без необходимости прибегать к неуклюжим способам судебного процесса. Можно убивать с гораздо меньшими издержками. Лжесвидетели могут быть неопытными (но какая способность почувствовать их неуклюжесть останется у зрителей, которые будут свидетелями похождений подобных лжесвидетелей?), и поддельных документов всегда превосходного качества не может недоставать у тех, кто управляет включенной театрализацией, или у их друзей. Следовательно, больше невозможно верить никому и ничему из того, что ты не узнал самостоятельно и непосредственно. Но очень часто на самом деле ложно обвинять кого-либо нет необходимости. Как только кто-либо получает в руки механизм, повелевающий единственной общественной верификацией, которая вынуждает признавать себя полностью и повсеместно, он начинает говорить то, что хочет. Ход театрализованного доказательства осуществляется просто в движении по кругу: возвращаясь и повторяясь, продолжая утверждать в единственной сфере, где отныне пребывает то, что может утверждаться публично и вызывать абсолютное доверие, ибо только этому весь мир станет свидетелем. Власть спектакля может в равной степени и отрицать все, что угодно, единожды и трижды, и заявлять, что она не будет больше говорить об этом, и объявлять что-то совершенно иное, прекрасно зная, что она теперь не рискует получить никакого иного ответа ни на ее собственной, ни на какой-либо другой территории. Ибо Агоры больше не существует, нет и повсеместных общин, ни даже ограниченных сообществ промежуточных органов управления, или автономных учреждений, салонов, или кафе, работников одного предприятия – нет места, где бы обсуждение истин, касающихся людей, которые бывают в подобных местах, могло хотя бы на какой-то срок освободиться от давящего присутствия дискурса средств массовой информации и от различных сил, организованных для распространения этого дискурса. Сегодня больше не существует гарантированного как относительно независимое суждения тех, кто прежде составлял ученый мир, например, обосновывавших свое высокомерие способностью к верификации, допускающей приближение к тому, что называли беспристрастной историей фактов, или, по крайней мере, веру в то, что она заслуживала быть познанной. Теперь больше не существует даже бесспорной библиографической истинности, и краткие подвергшиеся компьютерной обработке сводки на файлах национальных библиотек тем лучше смогут уничтожить ее следы. И все будут впадать в заблуждение, думая о том, кем еще недавно были должностные лица, медики, историки, и об их профессиональном долге, который они часто признавали для себя обязательным в пределах своей компетенции, ибо люди больше похожи на свое время, чем на своих родителей.

То, о чем спектакль может прекратить говорить в течение трех дней, является подобным несуществующему. Ибо в это время он уже говорит о чем-то другом, а стало быть, в итоге теперь существует именно это. И практические последствия этого, как мы видим, огромны. Прежде все полагали, что история появилась в Греции вместе с демократией. Сегодня можно удостовериться, что вместе с ней она и исчезнет из мира.

Однако в этот список триумфов власти нужно добавить и один негативный для нее результат: государством, в сфере управления которым прочно устанавливается огромный дефицит исторических знаний, больше нельзя руководить стратегически.

VIII

Кажется, будто общество, объявляющее себя демократическим, достигая стадии включенной театрализации, повсеместно признается как реализация некоего хрупкого совершенства. И выходит, что, поскольку оно хрупкое, оно больше не должно подвергаться нападкам, а кроме того, больше не является объектом критики, поскольку оно совершенно, как никакое из когда-либо существовавших обществ. Это общество хрупкое, потому что с большим трудом справляется с опасностью собственной технологической экспансии. Но это общество слишком совершенно для того, чтобы быть управляемым, и доказательством этому служит то, что все, стремящиеся управлять этим обществом, хотят управлять им одинаковыми приемами и поддерживать его почти в точности в том состоянии, в каком оно находится. В современной Европе впервые никакая из партий или партийных фракций больше не пытается даже претендовать на попытку изменения чего-либо важного. Товар больше не может критиковаться никем: ни в качестве общей системы, ни даже в качестве вот этого конкретного барахла, которое главам предприятий заблагорассудилось в данный момент выставить на рынок.

Повсюду, где царит спектакль, единственными организованными силами являются силы, его желающие. Следовательно, больше никто не может быть врагом существующего, как и нарушить касающийся всех закон молчания. Уже покончили с беспокоящим представлением, господствовавшим более двух сотен лет, согласно которому общество может быть критикуемым и трансформируемым, реформируемым или революционизируемым. И это было достигнуто не из-за появления новых аргументов, но просто благодаря тому, что все аргументы стали бесполезными. И этим результатом будет измеряться не столько всеобщее благоденствие, сколько ужасная сила сетей тирании.

Никогда цензура не была более совершенной. Никогда мнению тех, кого в некоторых странах еще уверяют, что они остаются свободными гражданами, не было менее дозволено проявить себя каждый раз, когда заходит речь о выборе, который повлияет на их реальную жизнь. Никогда не было позволено навязывать им ложь со столь абсолютной безнаказанностью. Считается, что зритель ни о чем не знает и ничего не заслуживает. Тот, кто всегда лишь смотрит, чтобы узнать последствия, никогда не будет действовать – но ведь таким и должен быть зритель. В цитатах часто мелькает упоминание об исключительности Соединенных Штатов, где Никсон в конце концов однажды пострадал из-за серии слишком циничных и неуклюжих запирательств, но это чисто локальное исключение, которое имело под собой несколько старых исторических причин, явно больше не является истинным, поскольку уже Рейган не так давно безнаказанно мог делать то же самое. Воистину, все, к чему когда-либо не были применены санкции, является дозволенным. Значит, говорить о скандале стало слишком архаичным. Предоставим государственному деятелю Италии первой величины, одновременно заседавшему в министерстве и в параллельном правительстве – в ложе, называемой «Р. 2», «Potere Due», – слово, наиболее глубоко и кратко характеризующее период, в который чуть позже Италии и Соединенных Штатов входит весь мир: «Скандалы были, но их больше нет».

В книге «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» Маркс описывал усиливавшуюся роль государства во Франции периода Второй империи, наводненной тогда полумиллионом функционеров: «Таким образом, все становится объектом правительственной деятельности, начиная от моста, постройки школьного здания, общинной собственности какой-нибудь деревни, вплоть до железных дорог, государственных поместий и провинциальных университетов». Знаменитый вопрос о финансировании политических партий ставился уже в ту эпоху, – ведь Маркс отмечал, что «партии, поочередно боровшиеся за превосходство, видели в захвате в собственное владение этой громадной постройки главную добычу победителя». Все это звучит все же немного буколически и, как говорится, устарело, поскольку спекуляции сегодняшнего государства, скорее, касаются новых городов и автодорог, подземных коммуникаций