ни одной птицы, не шелохнется ни одна ветка? О чем грезит южное лето на севере средь елей и душистых берез? В сочинениях древних, произросших на классической почве юга, упоминаются легенды о могущественных феях, которые в лебедином оперенье летали на север, в страну гипербореев[172], лежавшую «за северным ветром», там в тихих глубоких озерах купались они и возвращали себе молодость. В лесу мы возле этих озер, мы видим, как над нами стаей пролетают лебеди, как они плавают в бурных реках и покойных водах. Лес простирается к западу и к северу, он становится все выше, все гуще; торные дороги кончаются, дальше проехать можно только верхом, по глухой тропе, ведущей к границе. — Здесь на память приходит предание о «чумном времени»{21}[173], когда из страны в страну ходила Черная смерть и превращала возделанные поля и селения, целые приходы в пустоши и леса. Заброшенные и позабытые, обросшие мохом, травой и кустарником, стояли в лесной чаще церкви, о них уже и знать-то никто не знал, пока столетия спустя сюда не забрел охотник, пущенная им стрела отскочила от позеленелой стены, он отодвинул мох — и обнаружил церковь. Дровосек рубил дерево и задел топором по заросшей стене, и та подалась от удара; упали сосновые доски, и была найдена церковь «чумного времени», солнце, хлынув в дверь и проем окна, вновь заиграло на медной люстре и алтаре, где все еще стоял потир. Прилетела кукушка, села и закуковала: жить тебе многие, многие лета.

Лесная глушь, вот такие картины развертываешь ты здесь перед воображением. Лесная глушь, через твои сводчатые залы нынче, летней порою, тянутся люди со скотом и домашним скарбом; дети и старики направляются к уединенному пастбищу, где живет эхо, где расцветает, как дикий горный цветок, народная песня.

Пленительно поют они:

«Звень!» — сказал бубенец,

Гоним в горы овец;

Там дятел постукивает,

Кукушка покукивает,

Там растет черемша,

Там жизнь хороша,

Там ветру привольно дуть,

Туда мы и держим путь!{22}

Ты погляди на это шествие! попробуй нарисуй его. Широкая телега, доверху груженная сундуками и бочками, стульями и горшками; блестящий медный котел и оловянное блюдо так и сияют на солнце. На самом верху воза сидит старая бабушка, придерживая свою прялку, которая венчает всю эту пирамиду Отец правит лошадью, мать несет на спине меньшенького в мешке из шкуры; шествие подвигается шаг за шагом; скот погоняют дети-подростки, одной из коров они воткнули между рогами зеленую ветвь, но она, похоже, этим украшением не возгордилась, она идет такой же тихой поступью, что и другие, и отмахивается хвостом от назойливых мух. Если ночь на уединенном пастбище будет холодная, дров здесь достаточно; дерево валится само собой, валится от старости и лежит себе и гниет. Только хорошенько приглядывай за костром, не то в лесную пустыню пожалует дух огня; он является из незатушенного костра, он является из громовой тучи, верхом на синей молнии, что поджигает покрывающий землю плотный сухой мох; деревья и кусты занимаются, огонь перекидывается с дерева на дерево, это как огненная метель, пламя взлетает на кроны, треск и шум такой, будто разгулялось море. Птицы взмывают тучами и, задохнувшись в дыму; падают наземь; звери спасаются бегством, либо сгорают, охваченные огнем. Послушай их крики! Волчий и медвежий рев, узнаешь его? Лишь затишье, дождливые дни и сами лесные равнины способны поставить предел огненному морю; и чернеет после обугленными стволами и пнями лесная гарь, как мы уже это видели здесь, в лесу, у широкой главной дороги. Ее мы и держимся, но она становится хуже и хуже, а под конец пропадает вовсе, ее только сейчас прокладывают; там, где мы проезжаем, лежат огромные, наполовину вывороченные камни, путь нам перегораживают большие рухнувшие деревья; нам приходится вылезти из повозки; лошадей отпрягают, крестьяне помогают перетаскивать повозку через канавы и толкать вперед по неторной тропе. Солнце больше не светит, падают редкие капли, а вскоре дождь уже сплошной… но как при этом благоухает береза! Неподалеку поставлены хижины из неплотно пригнанных древесных стволов и свежих, зеленых веток, в каждой вовсю пылает костер; смотри, как сквозь зеленую листвяную крышу пробивается, киясь. синий дым, там, внутри, кузнечат, куют крестьяне; и между делом поют:

Ох, болезный ты мой,

Что ж ты в лес зашел густой!

Башмаков-то нету,

Ну да нынче лето.

Там трапезничают, тут закладывают мину, чтобы взорвать скалу… а дождь все путце и пуще, и все роскошнее благоухают ель и береза.

В лесу чудесно!

Глава XXII. Настроения

1.

(Минор)

Спи сладким сном,

Как если б смерть тебя в ларец

убрала свой,

Цветок воспоминанья дорогой!

В. миру расцветший, ты отныне — мой.

И я пою тебе, и слез сдержать невмочь.

А ночь безмолвствует,

пленительная ночь…

Все умерло!.. Все умерло кругом!

2.

(Мажор)

Под буковой сенью, где смолка цветет,

Где путника манит опушка,

Где аист на кроне гнездо себе вьет

И празднует лето кукушка,

У ясного моря, в родимом краю

Вырой могилу мою!

Пусть будет у моря, в чудесном краю,

И, буковой сенью хранима,

Приют даст шиповнику и соловью,

И детям, что бегают мимо.

У ясного моря, в родимом краю

Вырой могилу мою!

Глава XXIII. Фалун

Мы выехали наконец из лесу и увидели впереди город, окутанный густым дымом, таковыми предстают многие английские фабричные города, но здесь дым был зеленоватым, то был город Фалун. Дорога вела вниз между большими холмами, образовавшимися из шлака, который выгребли из плавильных печей и который напоминает собою потухшую, застывшую лаву; не видно было ни единого ростка, ни одна травинка не пробивалась на обочине, не пролетела ни одна птица, воздух, как и среди кратеров Сольфатары[174], был пропитан резким запахом серы. Медная крыша церкви отливала зеленью; открылись длинные, прямые улицы, объятые тишиной, словно в этих темных деревянных домах залегли зараза и хворь, а жители боялись выйти наружу, но зараза и хворь пристают здесь к единицам. Когда на шведской стороне свирепствовала чума, богатые и власть имущие искали прибежища именно здесь, в