я когда-либо встречала. Селедку не жарят, приглашают на всякие вьетнамские вкусности. У них не то медовый месяц, не то подготовка к медовому месяцу. В общем, плюшевые жених и невеста. Но есть одна — для меня — необычность. Когда они — всегда негромко — ссорятся, он её воспитывает. Заставляет просить прощения — коленопреклоненно. Причем какое-то время она должна стоять на коленях на коврике, уткнувшись носом в его закрытую дверь. Все двери общежитских комнат, выходят в общий коридор, и студенты деликатно на цыпочках ходят мимо. Представляю, как горит попа у пламенных комсомолок!

Увидя это, я всегда боюсь, что кто-нибудь, кого я люблю, поставит меня на колени и всегда тороплюсь вымолить прощение. При взгляде на меня, на мою прелесть, мне, конечно, всё сразу же прощается, меня можно помучить только когда меня не видишь. И этим пользуются! Вот вчера вечером любимая подружка закрылась от меня изнутри в нашей общажной комнате — я её действительна сильно обидела — и мне пришлось заснуть, свернувшись калачиком у двери! Хорошо ещё, что общажная публика ко всему привычная.

Чердачные тайны Амазонетты.

В целях борьбы с комплексами (и пренатальными импринтами, как выразилась эфиопка), главным из которых по мнению большинства обывателей, является, при моей изумительной семнадцатилетлетней красоте, — моя девственность — вчера я посетила место моего зачатия. В отличие от большинства людей я теперь знаю это место (и время) с почти абсолютной точностью благодаря моей родительнице, вернее её запасливому архивчику и девичьим дневничкам. Это произошло в первый же день их знакомства с моим папиком. Вернее, во второй — первый был за три года до того, на литинститутском семинаре, который посетил мой отец вместе с парой других гэдээровских студентов. Но тогда она — почти такая же, как и я, исключительная, с косой до попы, красавица, кстати, и до сих пор — только уже без косы — была со своим первокурсным воздыхателем, припадочным саратовским поэтом в валенках. В этот трёхлетий промежуток моя маман успела побывать в соцстране. Вот отрывок из её дневничка: "Ездила на велике, довольно неудобно, расстояния большие а на некоторых улицах попа дребезжит, на сохранившихся мостовых — асфальт не клали, потому что нет центрального отопления, а в некоторых домах зимой еще и топят углем! Запах дыма как в деревне. Велик ставлю в келлер-подвал, и там же в углу я нашла штык! Треугольный, правда замазанный белой краской, чтобы не ржавел, наверное. А в общей, большой камере на стене ещё висит на картонке объявление — как вести себя во время обстрела! За подписью Геринга. Со времён войны. Привезу-ка я его в Юмею. Подвал красили, а объявление на тот же гвоздик перевешивали. Это — стыдный город. На некоторых перекрестках в восточной части города на фасадах есть ещё следы красноармейских пуль. И со многих домов поэтому просто содрали шкуру! Декор 18–19 веков сбили до кирпича и замазали коричневой краской. Практиш-квадратиш". Во всяком случае ей очень понравилось и она решила обзавестись заграничным ухажером. Припадочный был отставлен в Саратов, где написал стихи с финкой (ножом) и вероломной (голой) грудью. И когда мой папик в очередной раз приехал в Москву, то присяжный собутыльник — сценарист со виковского семинара — пошел с ним в модное тогда место, двор художников на одном из бульваров, где в сквоте странного чувака, ходившего по Москве в белой маске — вновь познакомил его с моей маман. Повторюсь, она исключительная красавица и мой папик просто ополоумел. Объерофеившись сивухой за три шестьдесят две — её у чувака наливали в ангинные банки, которые невозможно поставить на дно-полушарие, они вышли на бульвар, где моя маман пописала прям посреди гудящих машин, и поднялись на верх бывшего подворья — тогда все чердаки в Москве были открыты и обомжованы. Вчера мне тоже удалось проникнуть на этот чердак, где голуби в закрытом пространстве шумят как море, в чьей темноте маман могла не стесняться своих застиранных трусов под клетчатой юбкой, и где у меня развился русалочий мозг, добирающийся до подсознательного. Таких огромных, усатых, летучих тараканов я ещё никогда не видела.

Дети индиго во Фрязино.

Мы — лампы Аладдина… Поскрести биопузырь — вылетает нечто, объемлющее бесконечное. Вчера появился Пророченко и так как я была чрезвычайно мрачна, думая о предложенном мне епископом экзорцизме, сказал, что у всех магических вещей есть квантово-научное объяснение и что он хочет продемонстрировать мне удачный опыт. Мы поехали в научгородок Фрязино в ближнем Подмосковье, где в местной школе подвизается этот епископ, азебов муж, ведет театральный кружок. На самом деле это кружок необычных способностей. В армии до Гиндукуша он был в учебке у лейтенанта-выпускника Мимо, любителя Остапа Бендера, и поразил его своими опытами освобождения из цепей а ля Гудини — заковыванный и упакованный в целофан, он сигал в прорубь, отчего чуть не утонул. После положенных сборов лейтенант запаса сделал молниеносную карьеру, став областной шишкой. Степной глава назначил армейского Гудини в педотдел. Тот получил в распоряжение пару детдомов, вел телепередачу и показывал как питомцы ходят по стеклу и бьют ладонями кирпичи. Но главное его достижение в воспитании индиго было обучение видению вслепую. После ухода его протектора полностью в остаповедение всесоюзного масштаба, будущему азебову мужу пришлось туго, он вернулся в Москву и мыкался вожатым и внешкольным воспитателем где возьмут. Но кое-какие реальные успехи у него были и есть. И вот вчера он привел нас в одну итээрскую квартирку, где предъявил меня начинающей перспективной журналисткой и показал что может его ученик, обычный школьник. Я заметила, что мама этого 12-летнего мальчика сама не понимает, что происходит, ибо она всячески порывалась рассказать мне о его школьных успехах. Азебов муж завязал ему глаза, я взяла несколько предварительно купленных шоколадок, и, держа их алёнками перед мальчиком, стала писать слова на обороте. Если он угадывал, что я пишу, он получал шоколадку, как тузик. Мама его сказала, чтобы я не думала эти слова про себя — и всё равно он угадал всё! Правильно! Затем азебов муж накинул ему на голову драповое пальто, я села рядом и стала показывать юному гению журнал "Работница" — он говорил что нарисовано и даже читал что написано крупным шрифтом. С завязанными глазами! Под пуховиком! И всё это я видела и очумевала! Вернувшись в Москву, я рассказала Яну, моему новому приятелю из института и он позвонил одному своему родственнику,