столкнулся и что отметил Колумб. Но в тот момент, когда решение было принято, Колумб предпочел (что отныне станет характерно для него) представить это как результат внезапного откровения, как нечто ниспосланное свыше. Произошло все, по его словам, примерно так. В полночь в канун Рождества «Санта-Мария» безнадежно села на мель. Поначалу (если возможно так совместить два взаимоисключающих объяснения данной катастрофы) Колумб был склонен винить ленивого моряка, вопреки приказу оставившего за штурвалом юнгу. Поразмыслив, на следующий день он увидел причину несколько иначе, как результат предательства «людей из Палоса», которые сначала предоставили негодный корабль, а потом не смогли снять его со скал. Он снова искал убежища в уже знакомом читателю изображении себя одиночкой в беде и жертвой заговора. Универсальная парадигма предательства – поцелуй Иуды – демонстрирует, однако, любому христианину, что даже предательству находится место, причем одно из ключевых мест, в гармонии мира. Для Колумба злонравие матросов было предопределено Провидением так же верно, как и подлость Иуды. «Было великим благословением, – писал он, – и явным намерением Бога, чтобы мой корабль сел на мель, чтобы я оставил часть своих людей». То, что явилось результатом предательства, служило, по словам Лас Касаса, несомненным доказательством для Колумба прикосновения длани Божьей. Из этой протянутой руки Колумб теперь, словно чудом, получил «доски для постройки форта, запасы хлеба и вина более чем на год, семена для посева, корабельную шлюпку, конопатчика, пушкаря, плотника и бондаря». Обломки корабля и пожитки экипажа удовлетворили потребности момента. Колумб, очевидно, решил, что хочет оставить там гарнизон. Таким образом, он переложил ответственность за принятое решение на Бога[236].

Потеря «Санта-Марии» обратила мысли Колумба к дому. Он утверждал, что хочет продолжить экспедицию, а его задержка, скорее всего, была вызвана озабоченностью, заметной в пересказах Лас Касаса: добыть как можно больше золота. Начиная с 12 декабря Колумб понемногу собирал золото путем обмена, но поначалу не был склонен верить, что оно добыто на острове. Однако многочисленные подарки в виде золотых изделий в последние две недели декабря, похоже, убедили его в том, что источник золота где-то рядом, и в первые дни января количество свидетельств существования неуловимой «шахты» обнадеживающе возросло. 6 января Мартин Пинсон присоединился к экспедиции с еще большим количеством золота, которое, как он утверждал, получено путем торговли. Он представил оправдания своему поведению, которые Колумб в глубине души отверг как ложь, призванную скрыть алчность, гордыню и даже растрату, но адмирал воздержался от прямого осуждения, «чтобы не дать волю злым деяниям Сатаны, который, как никогда, желал воспрепятствовать этому путешествию»[237].

Ни одного исследователя не убедят лицемерные утверждения Колумба, и он не увидит в траектории его отношений с Мартином Пинсоном ничего, кроме очередной типичной для генуэзца истории дружбы. Колумб был неспособен к умеренности в личных отношениях, и неоднократно его злоба и презрение выплескивались на бывших закадычных друзей. Это не значит, что только Колумб был виноват в том, что нажил соперников и врагов среди близких соратников: Мартин Пинсон, Америго Веспуччи и, как мы увидим, Хуан де ла Коса, Франсиско Ролдан, Перо Ниньо, Алонсо де Охеда. Скорее всего, его любовь и привязанность, часто легко даримые, легко и исчезали; его доверие отдавалось полностью, а любое уменьшение доверия означало его полное разрушение.

Несмотря на недовольство Пинсоном, Колумб, похоже, был искренне удовлетворен результатами своего путешествия. Хотя у него имелись опасения по поводу того, что не обнаружено никаких следов Китая или Чипангу, он был убежден, что Эспаньола представляла собой вполне пригодный для использования актив. Колумб утверждал, что остров больше Испании, и восторженно писал монархам о природных достоинствах «лучшей земли в мире». Последующие события доказали его неправоту. Климат, который он восхвалял, оказался смертельным для испанцев. Коренные жители, которых он характеризовал как миролюбивых и обходительных, показали себя изворотливыми и опасными. Но, исходя из того, что он видел до своего отъезда, оценка Колумба, если принять во внимание преувеличения коммивояжера, получающего комиссионные, вполне оправданна.

Он взял с собой изрядное количество золотых изделий, стручков острого перца чили, немного не очень качественной корицы (возможно, в надежде на обнаружение в будущем более ценных пряностей) и слухи о жемчуге, а также похитил нескольких местных жителей, чтобы похвастаться ими при дворе. Он открыл для Европы ананас, табак – «листья, которые высоко ценятся индейцами», – хотя он еще не знал, для чего они нужны, а также каноэ и гамак – чисто карибская технология, подарок остальному миру, много сделавший впоследствии для улучшения сна моряков. Колумб отплыл 16 января 1493 года, спустя чуть больше года после того, как он впервые получил королевское поручение, пребывая в оптимистичном настроении, размышляя о том, что если Эспаньола и не являлась Чипангу, то, по крайней мере, была «чудом», похожим на страну царицы Савской или страну, из которой волхвы принесли свои дары Христу[238].

Поначалу все шло хорошо. Вопреки опасениям экипажа, Колумб направился на север, ища западные ветры, и обнаружил их 5 февраля. Но и до того стояла довольно хорошая погода, и он почти каждый день мог немного отклоняться на восток. Однако оставшаяся часть путешествия выдалась столь же насыщенной бедами и триумфами, как и любой другой сопоставимый период в жизни Колумба. Важно попытаться представить себе его душевное состояние.

Он получил необыкновенный опыт, который почти неизбежно должен был изменить его или, по крайней мере, усилить некоторые уже существующие черты личности. В том, что он написал по дороге домой, есть безошибочные признаки того, что представление Колумба о реальности и понимание пределов возможного были глубоко поколеблены его встречей с Новым Светом. Когда, например, он впервые услышал о каннибалах, то отверг их как миф, возможно, потому что отнес к обычным порождениям богатого воображения авторов средневековой литературы о путешествиях. Но когда он увидел чудеса Нового Света, то изменил свое мнение и был склонен уже поверить подобным историям. Рассказы, возможно выдуманные Мартином Пинсоном, об островах амазонок и лысых мужчин, больше не вызывали у него скептицизма. Его склонность приписывать перемены в судьбе вмешательству сверхъестественных сил почти полностью вытеснила возможность их рационального объяснения. Эти перемены можно объяснить тем, что вся окружающая среда, в которой Колумб делал открытия, бросала вызов его пониманию мира, представляя взору не поддающуюся классификации растительность, опровергая ожидания, вызванные морской картой, окружая лепетом бестолковых проводников.

Добавим сюда влияние душевного одиночества, в котором он оказался. Частично из его рассказа можно понять, что чувство коллективного одиночества разделялось всеми членами экспедиции, которые сомневались, вернутся ли они когда-нибудь в Испанию. А вот чувство личного одиночества Колумба усугублялось его