Шрифт:
Закладка:
Термен рассеянно отпил из стакана. Ринго последовал его примеру, скривился и отставил напиток в сторону.
– Вся Красная площадь, все правительственные и партийные учреждения Москвы оснащены моими системами сигнализации, – продолжал инженер. – И все подслушивающие устройства КГБ, тогда – НКВД, тоже были мои. И в России, и за рубежом. Потому ко мне и благоволили власти, позволяли кататься с мировыми гастролями, разрешили осесть в Америке… А потом я был осужден. На восемь лет. Мне Бронислав Валерьянович сказал, что вас в Томск позвали, так вы, ребята, скатайтесь, не пожалеете. Сибирская глубинка – удивительный край, это я на своей шкуре прочувствовал.
– «Был осужден» – это значит, в тюрьме сидели? – уточнил Ринго.
– Не совсем в тюрьме. На всех тюрем не хватит. У нас это называется «лагерь». Но суть та же.
– А за что?
– За попытку покушения на товарища Кирова. Ну, на одного нашего партийного начальника тех лет. По материалам следствия я заложил бомбу в маятник Фуко. – Лев коротко посмеялся и аккуратно расправился с «картошкой».
– А на самом деле?
– Ну… Я ведь несколько лет был американским миллионером, и когда меня отозвали назад в Россию, советскому правительству было просто непонятно, что со мной делать. Вот и отправили подальше – с глаз долой.
Джон с пониманием покачал головой:
– Американское правительство часто поступает также.
– Естественно, – согласился Термен. – Ну, я не жалею, это была хорошая школа жизни. Обиднее, что из Штатов я вывез целый паром своих новых изобретений, думая помочь этим советской Родине… Но их так и не растаможили. Говорят, мои уникальные электроприборы очень долго гнили в порту под брезентом, а потом всё было растащено на «цветмет». Ну, на переплавку металла.
– Ужасно, – высказалась Йоко. – Ваша жизнь просто ужасна.
– Что вы, девушка, – улыбнулся Термен лучезарной улыбкой. – Моя жизнь прекрасна. Ведь жизнь – это события и переживания, а того и другого у меня было на десять обычных жизней. И если я о чем-то по-настоящему жалею, так это о том, что мне пришлось бросить мою американскую жену Лавинию. Мне всегда нравились брюнетки, а кто может быть брюнетистее негритянки? Она была прелестна и грациозна как богиня. А уж как мы любили друг друга… Впрочем, блондинки мне тоже нравятся, – заявил он, кокетливо глянув на Линду. – Но тогда уж такие, как вы, – с белой-белой, совсем не загорающей бархатистой кожей…
– А сколько вам лет? – попыталась осадить его Линда.
– Каких-то восемьдесят четыре, – откликнулся Термен. – И я работаю над тем, чтобы стать если не бессмертным, то самым успешным среди долгожителей.
– А вы могли не уезжать тогда из Америки? – спросила Йоко.
– Нет, не мог.
– Не давали вид на жительство, – понимающе кивнула она.
– Что вы! Я когда свои системы сигнализации в главных американских тюрьмах установил – в Синг-Синге и Алькатрасе, – мне правительство Штатов ноги целовать готово было…
Между прочим, азиатки – это особая статья моих симпатий, – доверительно сообщил Лев Сергеевич. – Особенно японки с пышными формами… Такими прелестными, как ваши…
– Почему же тогда вы уехали? – продолжила допрос Йоко, пропустив комплимент мимо ушей.
– Так ведь я и попал туда, и миллионером стал, и женился – все по поручению НКВД. А потом мне дали новый приказ, и я не мог его нарушить.
– Так вы ехали домой за наградой? – презрительно поджала губы японка.
– О нет, – покачал головой Лев Сергеевич. – Я понимал, куда еду. Все, кто тогда возвращался в Россию из-за границы, попадали в лагеря, я прекрасно знал об этом. Ну, говоря по совести, была у меня надежда выкрутиться. Но не вышло, не вышло.
Тем временем в упомянутом Терменом Нью-Йорке глава концерна «Sony ATB» Лесли Грейд ходил по своим необъятным апартаментам и пинал стулья. Он был взбешен, но у него еще не было нужного номера телефона, чтобы слить свое бешенство по проводам.
Вчера в десять часов вечера некто позвонил в офис концерна и на плохом английском сообщил его секретарше, что на концерте в России «Битлз» имели наглость петь свои песни.
– Мерзавцы! Сукины дети! – ругался Грейд.
В глубине души он отлично понимал, что это нелепость – не позволять авторам без чьего-то разрешения петь свои собственные песни, и что он – не более чем отвратительная пиявка, паразитирующая на чужом таланте. (Только одна «Yesterday» приносила его фирме более ста тысяч долларов в год чистой прибыли.) Но с тысяча девятьсот пятьдесят пятого года, когда он занял эту должность, он научился врать самому себе, что занимается благородным делом защиты авторских прав и честно работает в поте лица.
Наконец в кабинет вошел его референт Боб Грант и подал Грейду лист бумаги с добытым им номером Министерства культуры СССР. Грейд холодно улыбнулся и закрыл глаза, накапливая свирепость для разговора.
…Бронислав Вепрев как раз в это время сидел в приемной Петра Ниловича Демичева, готовясь получить за вчерашнюю выходку справедливый нагоняй, потом августейшее прощение и со следующего дня продолжить работу с «Битлз». Все проходило по давно обкатанному сценарию. Демичеву уже позвонили серьезные люди и похлопотали за Бронислава, намекнув, что погладить против шерсти его, конечно, следует, но только один раз и не слишком жестко. В результате все сохраняли лицо.
Секретарша Марина услышала короткие звонки межгорода.
– Алло? – отозвалась она.
От услышанного глаза ее округлились, она покраснела, потом побледнела и, сказав, наконец: «Ноу», – бросила трубку.
– Бронислав Валерианович, – дрожащим голосом проблеяла она. – Там какой-то ненормальный кричит не по-русски, говорит, «ду ю спик инглиш», а я немецкий изучала. Помогите, пожалуйста. Он, наверное, сейчас опять звонить будет.
Так и случилось. Но на этот раз трубку взял Вепрев.
– Какого дьявола, черт вас подери, вы отключились?! – услышал он низкий хриплый голос.
– Приемная Министерства культуры СССР, – сухо отозвался Бронислав. – Слушаю вас.
– Нет, это я хотел бы вас послушать! Услышать ответы на свои вопросы! Как вы допустили, что группа «Битлз» в корыстных целях использовала на вашей территории собственность нашей корпорации?!
– Какую собственность? – удивленно спросил Бронислав, прекрасно понимавший, о чем идет речь.
– С кем я говорю?!
