Таким образом, придворные круги и просвещённая бюрократия снова сошлись в жёстком клинче. Если в недавно отгремевших баталиях Особого совещания по делам дворянства определялся вектор развития страны, то на финском поле выяснялось, кому достанется Министерство внутренних дел, от чего зависело проведение той или иной политики. Несложно догадаться, что у Плеве и Бобрикова существовало разное видение того, как следует купировать финскую проблему; соперничество между ними разгорелось незамедлительно. Генерал-губернатор сразу же признал нецелесообразным, чтобы министр по делам Финляндии наравне с другими членами правительства вносил законопроекты в Госсовет, указав на неполноценность его статуса, не представлявшего никакого ведомства[627]. И хотя в этом Бобриков преуспел, далее удача ему не сопутствовала. Как и подобает человеку сугубо военному, он напирал на силовые методы решения вопросов, с которыми сталкивался. Отклонял любые ходатайства сейма, требовал внести в текст манифеста от 3 февраля 1899 года, посвящённого финской проблематике, пункт о ведении переписки с аппаратом генерал-губернатора исключительно на русском. Плеве, наоборот, выступал за более гибкую политику, предлагая определить, какие законы относятся к местному ведению, а какие — к общеимперскому. Считал ошибочным изменять текст высочайшего манифеста, так как это даст повод сомневаться в незыблемости монаршей воли. Запрещение же населению обращаться в канцелярию генерал-губернатора на родном языке, находясь в Финляндии, считал абсурдным[628]. И вообще предлагал Бобрикову минимизировать пререкания с сеймом или облекать свои претензии в более продуманную форму[629]. Кстати, в своих действиях Плеве ориентировался на материалы Особого совещания по финскому вопросу 1892–1893 годов под председательством Бунге. Там были выработаны рекомендации опираться не столько на юридические толкования, сколько на экономические потребности. К примеру, распространение русского языка увязывать с расширением торгово-промышленных дел, объединением хозяйственного пространства и т. д.[630] Окончательно Плеве закрепил свой успех созданием при госканцелярии, которую и возглавлял, временной комиссии для составления сведений, соображений по финской теме, необходимых для внесения в Госсовет. Возглавил это подразделение сотрудник госканцелярии, известный юрист, профессор Н.Д. Сергиевский, обобщивший затем собранный материал в специальном издании[631].

Чаша весов в остром соперничестве Бобрикова и Плеве медленно, но верно склонялась в сторону последнего, чья позиция находила отклик у императора. Осведомлённые источники утверждали, что отставка действующего главы МВД Д.С. Сипягина была предрешена: тот и сам просил государя об увольнении. Его убийство в апреле 1902 года только ускорило перемещение Плеве в кресло министра, который, как считали, знал о предстоящем назначении[632]. Подчеркнём: это оказалось полной неожиданностью для покровителя Бобрикова, дворцового коменданта Гессе, до последнего надеявшегося на министерский триумф своего протеже; именно так он расценил вызов Бобрикова из Гельсингфорса в столицу. Но вместо карьерного взлёта прибывшего генерал-губернатора Финляндии ждало выражение неудовольствия Николая II его действиями на вверенной территории[633]. К тому же ни для кого не составляло секрета весьма неоднозначное реноме Бобрикова, имевшего прочные связи с различными дельцами[634]. Очевидно, государь не мог возвышать ещё одного деятеля, подобного Кривошеину, который был с треском получил отставку с должности министра путей сообщения. Плеве же обладал безукоризненной репутацией, а поддержка его кандидатуры лидерами Госсовета и прежде всего Сольским оказалась в глазах императора решающей. Добавим, что в качестве утешения Бобрикову всё же предоставили «чуть ли не диктаторские полномочия сроком на три года для подавления крамолы», чего тот усиленно добивался. Последовали высылки финских чиновников за границу, в Сибирь — в июне 1904 года генерал-губернатора застрелили прямо в здании сейма[635].

Новое руководство МВД было встречено с большим интересом и надеждами. Общие ожидания выразил академик Янжул: «Конечно, я не тешил себя мыслями увидеть либерального деятеля, но я ожидал, что Вячеслав Константинович с его умом и способностями легко поймёт, что нельзя идти старыми проторёнными путями бюрократических препон и препятствий, а надо пробовать новые способы достижения благополучия России»[636]. К этому времени Плеве как представитель просвещённой бюрократии отдавал отчёт в необратимости происходящих социально-экономических сдвигов, что требовало системной программы реформ. О том, как он оценивал ситуацию, даёт представление его следующее размышление: «Рост общественного сознания, раскрепостившего личность, совпал с глубокими изменениями бытовых условий и коренною ломкой народнохозяйственного уклада. <…> Народный труд, претерпев существенные изменения с упразднением крепостных отношений и с быстрым превращением натурального хозяйства в денежное, требует самого заботливого к себе отношения, чтобы экономические условия не вносили нестроения в обыденную жизнь. Наконец, и сами способы управления обветшали и нуждаются в значительном улучшении»[637]. Плеве крайне беспокоило, что «быстро развернувшаяся социальная революция опередила работу государства по упорядочиванию вновь возникших отношений». Отсюда сомнения в дееспособности государственного аппарата решить надвинувшиеся вызовы[638]. Поэтому Россия находится в тревожном состоянии, вполне возможно в преддверии «бурного проявления недостаточно осознанных стремлений», — подчёркивал министр, — «…и это может явиться наиболее опасным для реформ, так как всякий сдвиг растревоженной массы и всякое потворствование даёт тот же эффект, как и сотрясение сосуда при перегретой жидкости»[639]. Краеугольным камнем политики Плеве может служить неоднократно повторяемая им мысль: «Запоздали с ними (с реформами — А.П.) теперь придётся расплачиваться нам»[640]. Согласимся, подобные суждения вряд ли могли принадлежать «законченному реакционеру».

Вступление Плеве в должность министра внутренних дел совпало с одним очень любопытным эпизодом в общественно-политической жизни Петербурга, связанным с «преображением» известного публициста кн. В.П. Мещерского, чей эталонный консерватизм почитает не одно поколение патриотов. Однако вот в 1902–1903 годах их гуру дал, что называется, маху. Уловив настроения нового главы МВД, Мещерский на страницах своего издания «Гражданин» начинает развивать тему обновлённой монархии. С подкупающей лёгкостью рассуждать о привлекательности либеральных идеей, коими власти должны вооружиться. В его заметках либералы теперь упрекаются за то, что они нелиберальны, нетерпимы, и противопоставляются правительству, кое по-настоящему либерально[641]. После чего Мещерский объявляет, что единственная сила в России, стремящаяся к свободе, — это русское самодержавие, «чтобы вы ни говорили»[642]. Его не нужно путать с Бухарой и Китаем, поскольку оно несёт не только охранение, но и является источником свободы[643]. Такой поворот в исполнении признанного деятеля отечественного консерватизма шокировал тогда многих. Да и советские учёные, занимавшиеся этими сюжетами, не могли пройти мимо подобного, иронизируя, что Мещерскому образца 1902–1903 года осталось только подхватить «Марсельезу»[644]. Причиной этого маскарада были, конечно, не идейные искания князя, а желание подстроиться под взгляды министра