страны. Они все яснее отдают себе отчет в том, что французы не хотят идти солдатами на чужую войну. С другой стороны, надежды на то, что американцы окажут Франции эффективную помощь в войне против Вьетнама, слабеют, — они сыты по горло собственной войной в Корее. И неспроста, видимо, газета «Монд» заявила на другой день после выступления Трумэна в своей передовой: «Еще пожалеют, что Франция в такой серьезный момент сохраняет бесцветное поведение. Ее голос до сих пор не слышен». В том же номере она напечатала статью «О расчете риска», в которой подвергнута уничтожающей критике та неосторожная политика США, которую американская пропаганда именует «политикой рассчитанного риска».

С изложением кредо своих единомышленников выступил недавно на страницах той же «Монд» сам «Сириус» — анонимный рупор авторитетных французских кругов, — всему Парижу известно, что под этим псевдонимом выступает главный редактор газеты Бев-Мери. На рубеже половины века «Сириус» позволяет себе не только оглянуться на пройденный путь, но и бросить взгляд вперед. Его статья называется многозначительно: «Бои в отступлении». «Сириус» открыто признает, что злоключения американских войск в Корее являются лишь эпизодом гигантского отступления, которое капиталистический мир начал около 35 лет назад — в октябре 1917 года. По его мнению, тактика отступательных боев является единственно применимой для капитализма, и он жестоко критикует вашингтонских стратегов, которые этого не поняли и «считают еще возможным ликвидировать коммунизм». Он призывает их, пока не поздно, отказаться от авантюр на Дальнем Востоке, отречься от перевооружения Западной Германии, прекратить гонку вооружений, не доводить дело до крайностей, которые могут лишь ускорить окончательное крушение «западного мира».

Статья «Сириуса» наделала много шума. Американские газеты вылили на него потоки грязи, обвиняя чуть ли не в измене. Но в частных разговорах даже самые матерые антисоветчики признавали, что сделанные им предупреждения разумны и своевременны. Сейчас здесь все больше говорят о том, что «западу» следовало бы предпочесть так называемый «английский путь», поставленный в пример «Сириусом»: «Гордый Альбион, — писал он, — не поколебался отречься от суверенитета имперской короны в Индии, но зато сохранил там свое влияние и... прибыли».

Как опытный старый доктор, «Сириус» заботливо советует безнадежно больному мировому капитализму: осторожнее, не делайте резких движений, экономьте силы, довольствуйтесь меньшим, нежели раньше, иначе — смерть. Было бы наивно, однако, ожидать, что люди, страдающие болезнью Форрестола, внемлют этим разумным советам; их остановят не статьи «Монд» — народы. Когда из Стокгольма раздался призыв постоянного комитета движения сторонников мира о запрещении атомной бомбы и по всему миру пошли от дома к дому сборщики подписей под этим призывом, многие пожимали плечами: разве остановишь убийцу росчерком пера? Но вот грянули разом сотни миллионов голосов: «Не позволим швыряться атомными бомбами!» — и даже скептики поняли: да, это великая сила. Будущий историк напишет, что на рубеже половины двадцатого века народы мира помешали американским агрессорам применить атомное оружие против народа Кореи и что это было одно из величайших событий столетия.

И сейчас борцы за мир, продолжая свое великое и благородное дело, действуют все дружнее, все увереннее. Несколько дней тому назад французский народ начал проведение Национальной консультации по вопросу о вооружении Германии. Знакомыми тропами, от дома к дому, от двери к двери опять пошли сборщики подписей. Они вручают каждому гражданину бюллетень голосования, на котором написана только одна фраза: «Я восстаю против вооружения Германии».

Борцы за мир уже распространили миллионы таких бюллетеней. Какой француз откажется поставить под ними подпись? И каждая из них — словно гвоздь, вколачиваемый в гроб агрессии. Французам сейчас не до шуток, но одна газетная заметка, проскользнувшая недавно в газетах, рассмешила их до слез: во дворце президента должен был собраться совет министров, чтобы обсудить развертывание военных приготовлений, и вдруг в последнюю минуту произошла заминка: в зале заседаний рухнул потолок. Все замерли, — не бомба ли это?..

Слов нет, рядовой француз встречает вторую половину века в трудных обстоятельствах. Жить стало еще тяжелее. Газетная хроника в канун Нового года пестрит трагическими заметками: в городе Нойон ночью восемнадцатилетний безработный задушил свою невесту и бросился под поезд; в Монтрей отчаявшаяся мать уложила с собой в кровать трехлетнего ребенка и открыла газовый кран; в селении Буссага тридцатилетний крестьянин заявил в кафе: «Убитые на войне меня зовут», взял веревку, пошел на кладбище и повесился; в Париже студентка утопилась в Сене, оставив записку, что не может пережить печального рождества; в Фонтеней-Тресиньи одинокая семидесятилетняя женщина сожгла в печи свой шкаф и матрац и умерла, окоченев, перед остывшей печью. Буржуа любит после сытного рождественского обеда сентиментально вздохнуть над печальной историей, и газеты поставляют ему такие истории в эти дни в изобилии.

Но как ни темна ночь, сгустившаяся над Западом, как ни тяжки страдания простых людей, доведенных до отчаяния политикой тех, кто выжимает из них все соки, чтобы сделать побольше пушек, — народы видят с вершины перевала века сияние впереди. Пусть Трумэн и Черчилль тешатся, взывая в эту новогоднюю ночь к теням прошлого; они не смеют, не могут глядеть вперед. Народы же смело смотрят в завтрашний день. Они радуются ему и приветствуют его. И вместе с нами они поднимают волнующий тост: за будущее!

Октябрь 1952 года

ЛЮДИ БЕЗ РОДИНЫ

А сейчас мне хочется рассказать еще о нескольких встречах во Франции, совсем-совсем непохожих на предыдущие. Но и о них, пожалуй, стоит рассказать: они по-своему интересны и поучительны. Это встречи с русскими эмигрантами в Париже — с людьми, которые в годы революции добровольно поставили себя вне родины, но потом на суровом жизненном опыте убедились в банкротстве «белой идеи».

В Париже живет около пятидесяти тысяч русских эмигрантов. Когда побываешь на тихой рю Дарю, что близ Триумфальной арки, или в Клиши, или в Пасси, где целые кварталы заселены русскими, поговоришь с жителями этих кварталов, понаблюдаешь их жизнь, какое-то удивительное смешанное чувство овладевает тобой: с одной стороны, ты как будто бы переселился на время в далекий дореволюционный мирок старого Петербурга и Москвы с их «высшим светом» и «полусветом», с их ресторанами и «Летучей мышью», вывеска которой все еще держится на Монмартре; с другой стороны, ты видишь что-то, жадно интересующееся такой далекой отсюда родиной и страстно желающее увидеть и понять ее революционный облик.

Раскол в эмигрантском лагере обозначился давно, еще до войны. Часть эмигрантов, такие, как Деникин, Керенский, Гукасов, упрямо, наперекор здравому смыслу продолжала говорить о реставрации старой России. Другие подумывали о