добывать. У меня складывалось ощущение, что матери и жены чуть ли не всю свою жизнь проводят в попытках купить еду. Зимой, на трескучем морозе, очереди в продуктовые магазины растягивались на сотни метров, а попав наконец в магазин, люди набивались как сельди в бочке, отчаянно пытаясь пробиться к прилавку. Время от времени стоящий по ту сторону прилавка человек просто исчезал, как раз в тот момент, когда к нему собирался обратиться наконец-то добравшийся до вожделенной цели покупатель. Оставшаяся без продавца перегретая толпа нервно переминалась с ноги на ногу, толкая друг друга. Пошел ли он за чем-то? Или исчез уже до конца дня? Такое происходило сплошь и рядом. Весь процесс напоминал работу скульптора, медленно, терпеливо высекающего молотком и зубилом нужную форму – и все ради буханки хлеба. У уличных киосков очереди были не меньше, а что тебе, в конечном счете, достанется и достанется ли что-нибудь вообще, было совершенно не очевидно. Сначала простоишь бог знает сколько времени в очереди, затем под грузом многочисленных сумок с хлебом, овощами, фруктами тащишься на автобусную остановку, потом опять тащишь эти сумки уже домой. Спортом этим людям заниматься уже было не нужно.

Лечиться русские предпочитали народными средствами. К врачам обращались редко, но зато существовал огромный арсенал методов народного лечения. Помню, как Борис вдруг посреди разговора потянулся за головкой чеснока, очистил ее и начал грызть.

– Что ты делаешь?! – с изумленным смехом спрашиваю я.

– Да я чувствую, что заболеваю, а чеснок в этом смысле помогает.

– Бог мой, Борис, какая гадость!

И таких средств, каждое из которых оказывалось чудодейственным, было множество. Но даже чеснок по универсальности воздействия уступал водке. Как человек, единственным приемлемым напитком для которого была холодная вода, я постоянно сталкивалась с проблемами. Воду кипятили, что придавало ей отвратительный резкий привкус и странноватый запах. Пить это я отказывалась, бежала на кухню или в ванную и, подставив ладошки под струю воды, пила прямо из-под крана.

– Нельзя пить воду из-под крана, – убеждали меня все. – Она не очищенная.

Молодость придавала мне ощущение неуязвимости, и я пила ее все равно.

Одним из главных приключений каждого дня было посещение туалета. Большинство людей вместо туалетной бумаги использовали клочки газеты, которые прятались где-то между трубами, как застрявший на дереве глупый кот. Газета была жесткой и практически ничего в себя не впитывала, но вскоре я поняла, что и газета может быть роскошью, – во всяком случае, это лучше, чем вообще отсутствие какой бы то ни было бумаги. В особенности на рейсах «Аэрофлота», где в туалетных кабинках очень редко можно было найти туалетную бумагу или бумажное полотенце. Хорошо еще, если туалет вообще работал. На некоторых рейсах сиденья были сломаны и назад не откидывались. Большинство пассажиров курили и пристегиваться даже не думали. Обстановка была в высшей степени неформальной, в десяти тысячах метров от ближайшего работающего туалета. Контраст с американскими авиакомпаниями с их непререкаемым девизом «безопасность превыше всего» был разительным.

Перелеты были далеко не единственным транспортным подвигом, который нам приходилось совершать. В первые годы моего пребывания в Ленинграде ни у кого из моих друзей собственных автомобилей не было, как не было их у большинства русских. Передвигались мы либо на метро, либо на трамвае, либо, как это было принято, «ловили» машину, выйдя на обочину дороги и протянув поперек движения вытянутую руку. Если машина останавливалась, ты говорил в открытое окошко, куда тебе нужно ехать, и молил всех кривых, горбатых и вечно ворчливых богов, собиравшихся на низких ленинградских облаках, чтобы водитель согласился тебя взять. По прибытии на место ты платил водителю какую-то номинальную сумму, причем все, казалось, прекрасно понимали, сколько стоит та или иная поездка. Это был Uber 80-х.

Трудностей в жизни хватало, но мои друзья с легкостью прощали и принимали свою суровую и нередко немилосердную родину. Всякий раз, уезжая из России и вплоть до возвращения туда, я превращалась в миссионера, проповедующего российский андеграунд. В 1985 году я сумела организовать встречу с Энди Уорхолом в Нью-Йорке в его Factory[60] и показывала ему фотографии «Новых художников» и их работы. Уорхол к тому времени[61] был уже подавленным, малоактивным человеком с тихим голосом, прозрачным, как призрак, с похожими на изморозь светлыми волосами и в очках с ярко-желтой оправой. Разговор поначалу шел вяло и принужденно. Но, просматривая фотографии, он оживился, заинтересовался и даже увлекся. Я объяснила ему, кто эти художники, и, жадно проглядывая одну за другой фотографии, он сказал, что и представить себе не мог такого, – где-то на другом конце света люди создавали искусство в стиле граффити, подобное тому, что делали Кит Харинг и Баския[62]. Я подарила ему две работы – коллаж Тимура Новикова и коллаж Олега Котельникова. Уорхол, встретивший меня вялым рукопожатием, крепко схватился за эти работы, не желая упускать доставшийся ему кусочек Страны Чудес.

Я рассказала, как хорошо его знают в России, каким кумиром он был для многих художников, и спросила, согласится ли он подписать для моих друзей несколько банок супа Campbell[63], если я выскочу и куплю их в ближайшем магазине. Через пятнадцать минут я уже сидела рядом с Уорхолом, скрестив ноги под мерцающим индустриальным освещением его мастерской, и диктовала ему по буквам имена художников и музыкантов, которые он старательно выписывал на бумажных этикетках консервных жестянок. Он держался молодцом, посмеиваясь над тем, с каким трудом ему давалось правописание иностранных имен. Прощаясь, он попросил меня не пропадать и держать его в курсе того, что происходит с «ребятами». В тот день Уорхол сделал обыденное экстраординарным – полный изящества человек с чутьем на прекрасное и оставшимся с ним новым видением Советского Союза.

И опять советский аэропорт, опять таможенники-медведи, которым на сей раз я рассказывала о своих пищевых аллергиях и о том, что единственная еда, которой я могу спасаться, – консервированный суп Campbell. Я протащила эти банки через два континента и океан у себя в рюкзаке, отказываясь сдавать их в багаж[64] и не расставаясь с ними ни на секунду, чтобы не отдать их на съедение этим ужасным нахальным медведям.

Все мои друзья от банок с автографом Энди Уорхола были в неописуемом восторге. Меня стали шутливо называть «Санта-Клаус».

– Привет, Санта-Клаус! – приветствовал как-то меня Густав, как только я, раскрасневшаяся с мороза, зашла в квартиру.

– Привет! – говорю. – Чем это у вас вкусным пахнет?

На столе стоит банка супа с автографом Уорхола, но, подойдя ближе, я вижу, что она пуста. Густав ловит мой удивленный взгляд.

– Мы хотели попробовать, каков