В этой ситуации были и свои плюсы: мы стали думать о переезде и как его осуществить, вместо того чтоб умирать в слезах от отчаяния. Софья Абрамовна мужественно взяла на себя все контакты с НКВД и Бутырской тюрьмой, куда поместили Леонида Петровича до дня суда над ним. Никаких свиданий, пока идет следствие, две передачи по два килограмма в месяц. Она старалась рассказывать как можно меньше деталей Ольге Николаевне, чтобы не провоцировать лишние слезы.

Комната, в которую нас переселили, была довольно большая, перед ней была кладовка, и справа от нее к самой комнате вел узкий длинный коридор. Всё бы ничего, но Люся никак не хотела переезжать без своего рояля. Мы уговаривали, но каждый разговор об этом превращался в истерики, которых мы боялись, ведь любая из них могла кончиться судорогами. В конце концов мы согласились взять с собой ее любимый инструмент, ведь в этой тяжелой ситуации, которую девочка мужественно переживала наравне с нами, этот рояль дня неё, возможно, был символом прошлой счастливой жизни, того, что дает чувство защиты, стабильности, надежности. Так объясняла нам Софья Абрамовна, ведь рояль занял больше чем полкомнаты. Кладовку мы переделали в комнату для Люси, там же устроили ей умывальник из таза и кувшина с водой. Ольга Николаевна спала на диване вдоль стены за роялем, вплотную к дивану стоял ее письменный стол, где она работала, – корректура, которую ей иногда давали домой, была единственным источником дохода семьи. Игорь спал на раздвижном кресле-кровати, тесном и неудобном, а я каждый день ставила раскладушку впритык к коридору. Условия были просто кошмарные. Как-то удалось втиснуть вдоль стен шкафы с книгами, они напоминали о хозяине и о том, что никто его не забыл.

Софье Абрамовне негде было спать. В те дни, когда она была у нас допоздна и совсем без сил, они ложились, обнявшись, с Ольгой Николаевной на ее узкий и жесткий диван лицом друг к другу, и я слышала их плач.

Соседи оказались людьми простыми, не вредными, но их было слишком много. Было тесно, неудобно, в туалет очереди, которые Люся не могла выстоять. Да, наша семья никогда не жила в коммуналке и не очень понимала, как в ней жить. Начались ссоры, ругань с соседями, Игорь лез в драку, чтобы защитить семью, Ольга или я его уводили, и он сидел в комнате красный, как рак, сжимая кулаки. Мы в нашем положении боялись всего.

У Игоря, а ведь ему было уже почти шестнадцать лет, ухудшились оценки в школе. С одной стороны, ему было очень трудно учиться, ощущая гнёт такой тяжелой и непоправимой утраты, да и заниматься дома было практически негде, а с другой, к детям «врагов народа» отношение учителей и учеников в школе было очень плохим. Он перестал нас спрашивать, почему это всё происходит именно с нами, так как никто не мог дать ему ответ. Но вопросы «почему?» и «за что?» стояли в его глазах немым укором всем нам, взрослым людям. Он уже не пытался защищаться или драться, когда сталкивался с презрением или злобой к себе и своей семье. Особенно после того, как его вызвали в школе на собрание и потребовали объяснить, как он, комсомолец, допустил, что его отец стал «врагом народа».

Бабушку Соню репрессии не коснулись. Это произошло, наверно, потому, что она к тому времени уже поменяла фамилию на свою девичью, Шапиро, и никому в своем окружении не рассказывала, что сын репрессирован. Были партийные и хозяйственные деятели с такой фамилией, и Софья Абрамовна не отвергала, но и не подтверждала свое родство с ними. Все материальные тяготы по содержанию семьи легли на ее плечи, сноха хоть и старалась, но зарабатывала совсем немного. И психологический климат в семье тоже была ее задача, ни у кого больше не оставалось сил, одно только отчаяние.

Беда не приходит одна, написала я выше, и это так. Мы сначала думали, что Люся, часто находящаяся в своем внутреннем мире, легче других перенесла нашу утрату, но оказалось, что это был просто первый шок, до нее не сразу дошло, что именно случилось. Но по прошествии нескольких месяцев ее сознание, видимо, впустило в себя нашу ужасную реальность. И тогда последовал еще один удар: Люся утром не проснулась. Она дышала, но не реагировала ни на какие попытки ее разбудить. Тело было теплым и мягким, ее можно было переворачивать, как большую куклу, но контакт с ней был потерян. Мама и бабушка кинулись к врачам. Их много побывало в нашей кладовочке у постели девочки, и они пришли к выводу, что в связи со своими психическими заболеваниями и пережитой трагедией Люся впала в летаргический сон. Как будто семье без этого было мало горя и испытаний!

И вот тогда я единственный раз заикнулась Ольге Николаевне о церкви и молитве. Что, может, неплохо бы сходить, помолиться, записочку передать да свечку поставить. Может, Боже смилостивится над семьей и даст послабление горю. Сначала она даже не поняла, о чем я говорю, а когда до нее дошла суть моих слов, ее нельзя было узнать. Лицо покраснело, глаза сузились и смотрели прямо с ненавистью:

– Что? Что ты сказала? Пойти в церковь к попам-кровопийцам? Предать дело моего мужа и партии?

– Ну, может, не все кровопийцы, вон и чудотворные иконы есть, и старцы, – пыталась я смягчить ситуацию, но сделала только хуже.

– Как ты можешь такое предлагать? Чтоб враг воспользовался моей временной слабостью и заманил меня в свои кровавые сети? Никогда!

– Знаешь, Лиза, – сказала она мне, уже немного успокоившись, – я прощаю тебе эти слова, так как ты девушка необразованная, из патриархальной семьи, но слышать такое больше не хочу.

Мне работы тоже прибавилось, но никто из нас не думал о нагрузках, мы просто напрягали все силы, чтобы выжить. И физические, и психологические. Если у меня случалось какое-то свободное время, то я всё же шла в церковь, молилась за наших деточек, ставила свечку, просила Бога о милости к нашей семье. Мы кормили Люсю шприцем через трубку специальной едой. Я ее переворачивала два раза в день, чтоб не было пролежней, обтирала губкой ее худенькое тело, проветривала кладовку, включая вентилятор. По-другому никак не получалось, ведь в комнате не было ни окна, ни вентиляции. Каждое утро