Шрифт:
Закладка:
Я смутно припоминала, что среди ночи очнулась на грязном полу и проблесков сознания мне хватило лишь на то, чтобы снять мокрые ботинки и носки и перебраться с земли на постель, в благословенный ворох одеял. Проснувшись от звуков птичьего пения, я поглубже зарылась в тепло постели. Потерла живот, чтобы пробудить в нем хоть какие‐то признаки жизни, и с огромным облегчением почувствовала, как малыш три раза тихонько меня пихнул.
Кожа у меня на руках и на лбу была стянута коркой засохшей грязи, уши и голова под сырыми волосами замерзли. Я прибавила теплую вязаную шапку к мысленному списку необходимых вещей, которые я либо забыла, либо не захотела воровать у папы, либо по глупости даже о них не подумала или просто не смогла бы унести: нормальную лопату, брезент, ведро, карандаш и бумага, ружье.
Я размышляла обо всем, без чего мне придется научиться обходиться, и тут снова услышала этот голос – как и прошлой ночью, мрачное и отчетливое уведомление о том, что мой план не сработает.
Мой план не сработает.
Я чувствовала себя глупой и напуганной, страдающей не только от жестоких обстоятельств, но еще и от собственной дурости. Нестерпимо хотелось освободить мочевой пузырь, но я никак не могла собраться с духом и встретиться лицом к лицу с тем, что лежит за пределами этого кокона из одеял. Мне не было места ни здесь, ни где‐нибудь еще, и я понятия не имела, что делать.
Я вспомнила то далекое утро, когда я проснулась и начался первый день моей жизни без матери. Всю ночь мне снилась черно-белая патрульная машина шерифа Лайла и то, как папа втайне ото всех упал во дворе. Я открыла глаза, зная, что моей матери, моего Кэла и моей тети нет дома, нет нигде, и с этим ничего нельзя поделать. Золотой утренний свет, льющийся ко мне в комнату, был нестерпим. Я сделала единственное, до чего смогла додуматься в свои недавно исполнившиеся двенадцать лет. Я метнулась из постели в темный стенной шкаф и заперлась в нем.
Несколько часов спустя Сет обнаружил меня там, но не стал требовать, чтобы я вышла. Потом меня пыталась выманить Кора Митчелл, но я даже не пошевелилась. Папа так и не пришел. Я представляла себе, что он в конце коридора в собственном стенном шкафу – прячется, как и я, в нафталиновой темноте. Днем кто‐то поставил у меня перед дверью тарелку еды, и запах был слишком соблазнительным для голодного ребенка, устоять было невозможно. Я нерешительно подбиралась к теплым порциям незнакомых запеканок – видимо, их готовили и приносили нам сочувствующие жители города – и ела, сначала потихоньку, а потом жадно, заталкивая в рот огромные куски. Я презирала себя за это – за то, что принимаю пищу, за то, что живу дальше, – но ничего не могла с собой поделать. Мною двигало нечто, что было сильнее меня: сначала первобытный голод, потом любопытство, заставлявшее совершать вылазки на цыпочках из комнаты и вниз по лестнице, которые вскоре стали регулярными, и, наконец – присвоение маминой роли главной опекунши и кормилицы семьи. Я ничего не решала, а просто подчинилась необходимости.
Вот и теперь, независимо от того, сработает ли мой план выжить в горах и произвести здесь на свет нашего с Уилом ребенка, я понимала, что нужно просто жить дальше. Нужно опустошать мочевой пузырь. Нужно есть. Точь-в‐точь как когда‐то я приняла жизнь без матери, теперь я приму жизнь матери. Внемлю зову необходимости. Справлюсь.
Когда я приподняла оленью шкуру и вышла в птичий гомон и прохладный утренний воздух, чтобы присесть на корточки недалеко от хижины, все выглядело так, будто никакой грозы тут и не было. Луг стелился передо мной, влажный и совершенно спокойный. В каждом новом листе, травинке и почке начинала разворачиваться весна. Восходящее солнце освещало лишь самые края горных вершин, сиянием, мягким, как взбитое вручную масло. Подножья холмов и долина лежали в тени, терпеливо дожидаясь, пока свет насытит их лоскуты зелени, высушит их грязь, растопит их отступающий снег. Я вдохнула побольше этого покоя, подержала его в тугих баллонах легких и медленно выпустила обратно.
На удивление быстро светящийся шар солнца фрагмент за фрагментом появлялся из‐за зубчатого гребня одной из восточных вершин, заливая долину бледным светом. Сначала свет дотянулся до того места, где стояла я, окатил меня робким теплом, отразился в каплях, висящих вокруг меня на каждом листе и на каждой травинке, озарил крошечных дрожащих насекомых и сверкающие нити паучьих сетей, которые еще мгновенье назад были невидимы. Свет коснулся белой осиной коры и пустивших почки красных ветвей ив, частоколом растущих вдоль ручья. Он преодолевал дюйм за дюймом, и за несколько минут поверхность долины от края до края проснулась вместе со всеми мыслимыми оттенками весны, подчиняясь утренней заре и птичьему торжеству.
Когда солнце поднялось над грядой и стало греть и светить уже вовсю, я задрала подбородок и подставила лицо его лучам. В этом уверенном наступлении утра я увидела свидетельство того, что мне был подарен еще один день. А завтра, возможно, будет подарен еще один.
В противоположность отчаянию прошлой грозовой ночи, утро подарило мне ощущение надежды. Может, мой план и не сработает, но добрый жест восхода солнца давал понять, что с такой же вероятностью он может и сработать. Птицы без умолку трещали и теперь к тому же ныряли, пикировали и кружили вокруг. И мне показалось, что своим весельем они желают приободрить и меня.
В общем, я стала жить дальше: день за днем мне становилось все спокойнее, и страх понемногу уступал место определенной степени доверия. Конечно, душевный покой не свалился на меня разом, и частенько, стоило мне ухватить его ниточку, как какой‐нибудь шум или новая гроза снова пугали меня и отбрасывали назад. Но скоро я поняла, что прежде, чем сажать семена, копать отхожее место или устанавливать распорядок повседневной жизни, мне необходимо утихомирить свой разум. Тревога и страх не помогут мне выйти победителем из создавшегося положения и никак не повлияют на мою судьбу. Возможно, линия горизонта – это еще не дом, но ведь сумела же я тут задержаться.
Со временем я начала
