доступные лишь немногим посвященным, хранимые в несгораемых шкафах и сокровищницах редкости и драгоценности, доводя их чуть ли не до неистовства. Даже невзрачный реальный предмет, который держали под замком и показывали лишь изредка, мог таким образом безмерно возвыситься прямо-таки до чуда, облагораживая каждого, кто им занимался.

Тяньцзиньский астроном, которому в качестве высочайшей награды в его жизни поручили надзор за уходом и охраной небесных часов, на одном из многих заседаний по поводу подготовки лета предложил на один день выставить эти часы на площади Хоров Цикад. Показать населению Жэхола это чудо как доказательство, что Владыка Десяти Тысяч Лет повелевает не только началом и концом времени, но и его счислением и быстротой его течения. Однако из ближнего круга императора на это предложение так и не ответили, и с тех пор астроном нередко мучился бессонницей от страха, что впал в немилость.

Небесные часы, день и ночь освещенные лунно-белыми перламутровыми лампионами, высились в доступном только Великому безоконном месте во мраке Павильона Текучего Времени.

Ни единому солнечному лучу не дозволено испортить многокрасочность их резного и литого персонала, вращающегося вокруг пустого престола, и обесцветить сверкающие платья крошечных придворных куколок, алые латы маленьких воинов, лучистые нимбы добрых и злых духов, бесценные плащи принцесс и наложниц, водяных буйволов, крестьян-рисоводов, рыбаков.

Маленький престол на вершине этого творения оставался пуст, пока в павильон не входил император и не сажал на вершину мира свое собственное изображение, размером чуть больше пальца, либо, по милости своей, еще меньшее — далекого, чужого властителя. Более десятка таких царственных куколок лежали наготове в шкатулке, открыть которую мог только император, дабы затем на пробу или для развлечения посадить на престол какого-нибудь выбранного наугад властителя мира, и тогда в насмешку и лишь на протяжении нескольких оборотов механизма вселенная кружила только вокруг этого наследника.

Тем немногим людям, что видели Цяньлуна в задумчивости перед любимой его игрушкой, — кой-кому из жен и наложниц, телохранителям, смотрителям часов и камердинерам, в такие мгновения незримо ожидавшим во тьме павильона слова или знака Великого, — он невольно напоминал играющего ребенка, который порою сажал на кружащую верхушку часов даже фигуру вражеского военачальника или мятежного вождя кочевников, чтобы увидеть на этой временной машине, как смехотворно, как гротескно и как нелепо выглядело любое другое человеческое существо на этом престоле, вокруг которого вращались не только Чжунго, Срединное царство, но и небо и земля.

Иногда очевидцу таких минут, наполненных многообразными механическими шумами, казалось, будто Непобедимый видел всех своих противников и супостатов лишь как игрушечные фигурки на поворотных чашах небесных часов и, прежде чем уничтожить недругов, на несколько мгновений уступал им свое место в сердце вселенной.

В первое же время по прибытии в Жэхол английские гости испросили позволения раз в неделю под вечер навещать могилу Бальдура, вроде как совершать паломничество. И ехали тогда верхом к солнечным часам Бальдура, как Кокс назвал место погребения при первом посещении, с тайной мыслью, что Бальдур Брадшо существует внутри этих часов.

К этим поездкам Кокс примкнул из уважения к товарищам, хотя и через силу, ибо каждый раз невольно вспоминал о могиле Абигайл в Хайгейте. Только когда место упокоения Бальдура стало мало-помалу тускнеть, превращаясь в простой монумент, чье сходство с солнечными часами побуждало забыть о его фактическом назначении, Кокс тоже охотно забыл, что под каменной иглой, возвышавшейся как гномон, ожидал воскресения один из лучших его часовщиков. Воскресение — во всяком случае, так говорилось в молитвах Локвуда, которые тот по-прежнему бормотал у могилы, порою со слезами.

Однажды, когда грозовым июльским днем английские гости полностью завершили подготовку мастерской и после трудоемкого монтажа небесных часов наконец-то собрались возобновить работу над огненными часами, Цзян сообщил им, что у Великого возникли новые планы. А стало быть, английским гостям следует покамест отложить все работы и ждать императорского знака.

В бесконечном ожидании императорского знака настал август. И Кокс с товарищами стали привыкать к мысли, что император все же предпочитает проводить досуг со старыми, испробованными игрушками, а не с результатами новейших технических экспериментов.

Когда же начался ровный многодневный дождь и подул мягкий, пахнущий сосновой смолой, лавандой и лотосом ветер, однажды утром все изменилось: не только Кокс, но и Мерлин были разбужены ни свет ни заря — на западном небосклоне еще мерцали последние звезды, а на востоке холмы и горные вершины вокруг Жэхола черными зубцами прорезали первую розовую лиловость наступающего дня. Ночь миновала.

Владыка Десяти Тысяч Лет, шепнул на ухо спящим Цзян, желает сию минуту, в этот час, изложить английским мастерам план, пожелание — не приказ, не задание, просто пожелание. Император не приказывал. Он желал. Ведь сейчас лето. А летом жизнь ни в чем не должна походить на жизнь в Запретном городе и в остальные, более прохладные, более тенистые сезоны года. В Жэхоле приказов не существовало.

Кокс поспешно и встревоженно оделся. Он знал, что в эту пору император пишет стихи, или читает, или совершенствует каллиграфические умения, однако не знал прочих утренних привычек Цяньлуна, каковые хранились в строгом секрете. И уже опасался какого-нибудь рокового решения, дурного каприза Всемогущего, когда вместе с Мерлином, в сопровождении гвардейцев и евнухов с огромными зонтами шел за Цзяном по переходам, залам, площадям и окруженным стенами садам.

Его смятение усилилось, когда, невзирая на проливной дождь, путь повел вниз, к берегу реки и песчаной косе. Там было растянуто белое парусиновое полотнище наподобие тех незатейливых складных навесов, какими в жаркие дни пользуются землекопы и колодезники. С краев навеса, точно нитки жемчуга, стекали струйки дождевой воды. Поднимающийся с реки туман окутывал это укрытие, придавая странно отрешенный вид скромной маленькой фигурке, что сидела там на подушке, закутанная в серую накидку, и смотрела на группу людей, ковыляющих вниз по береговому склону, — однако сомневаться не приходилось: там сидел император.

Он был совершенно один. Наверно, гвардейцы и телохранители, охранявшие его под прикрытием кустов и подлеска, просто безупречно замаскировались, но, на первый взгляд, Владыка Десяти Тысяч Лет сидел у горячей реки в одиночестве.

Он улыбался. Улыбался, хотя того, кто во время аудиенции — пусть даже на протяжении доли вздоха — смотрел в глаза императору, могли покарать смертью. Он улыбался и сделал прибывшим знак оторвать лоб от мокрого речного песка и подняться с колен. Им надлежало набросить на плечи приготовленные для них серые шелковые накидки и сесть