– Будто ты меня не знаешь, Станислав Владимирович?! Только бы дорогой кого не встретить!

Запрягли лошадь, перетаскали все из омшаника на телегу, поставили улья, прикрыли соломенными матами.

– С богом! – сказал Ной.

– Ты, слышь, Селестина Ивановна, седло прихвати. Как доберешься до сосняка, спрячь телегу, а сама в сторону. Мало ли чего может случиться. Это ежели тебя никто там не встретит. Да и встретит, все равно седло сгодится. Сумеешь оседлать-то?

– Научилась за дорогу.

Ной снял с оленьих рогов шабур, быстро надел его, подпоясался ямщицким кушаком, войлочный котелок на голову, за кушак фронтовой кольт.

Тронулись.

V

Сперва выступал есаул Потылицын.

Немилостивым взглядом обозревая толпу с высоты стола, как бы стараясь постичь ее истинный смысл и вес, спрашивал: чем думали, дубенцы, когда орали на сходке за Советы? По большевикам стосковались? А кто такие большевики – известно вам или нет? Каторжане и ссыльные конокрады, фальшивомонетчики, подделыватели паспортов и векселей! И разве они, белые, свергнувшие большевиков, не установили в Сибири самую справедливую народную демократию, чтоб весь народ вздохнул на полную грудь! Где ваши солдаты? Где ваша помощь? Дубы! Нету вашей помощи! Недоимки не выплачены, самогонку смолите и в пьяном виде орете за свергнутые Советы, от которых у вас на шеях не сошли мозоли. Мало вас потрошили при Советах. На чью мельницу воду льете, спрашиваю?!

И пошел, пошел, пошел! Так-то пробирал дубенцев, аж у батюшки Григория в ноздрях завертело.

Добрался до Кульчицкого.

– Где он, Кульчицкий? – топал по столу Потылицын. – Известно вам или нет? Смылся? А вы думали: с вами будет ответ держать? Ждите, дубье! Конокрад и фальшивомонетчик, которого даже большевики не приняли в свою партию, – нещадно врал есаул, дабы смешать с грязью подстрекателя к бунту. – И вы, дубовые головы, попались к нему на удочку. Даже псаломщик на побегушках был у Кульчицкого. Позор такому псаломщику! Я уже не говорю про Василия Ощепкова, Алексея Пескуненкова и других; они свое получат полною мерой, но псаломщик и учительница возмутительные горлодеры! Эти горлодеры, – Потылицын показал на отобранных для предстоящей экзекуции, – затащили бы вас в такую заваруху, из которой бы вы в жизни не вылезли! Мы боремся за свободу, а вы, дубье, подставляете нам ноги в этот исторический момент! Остолопы! Смерды посконные! Поселенцы безмозглые! Мне стыдно видеть ваши дубовые головы, как мужские, так и бабьи. Нету у вас мозгов!

– Немыслящие! – поддакнул батюшка Григорий. – Паки того, сыроеды сермяжные.

– Именно! Сыроеды сермяжные! – подхватил Потылицын, притоптывая каблуками по крашеной столешне. – Если сегодня к вечеру не явятся в сборню мобилизуемые в армию, согласно списку, против которого вы драли свои медные глотки, то уж не пеняйте на меня! Я прикажу выпороть поголовно всех! Ибо ваше сопротивление не что иное, как бунт против народной власти и завоеванной свободы. Ясно вам или нет?

Толпа глазеет и молчит, бабы крестятся, будто на столе перед ними в серой бекеше некий новоявленный святой, не молиться на которого нельзя: драть будет.

– Молчите?! Языки проглотили? Дошло до вас или нет, что всякое неповиновение законам и начальникам правительства будет достойно вознаграждено! Сейчас вы в этом убедитесь! Но помните! Демократическое правительство потому и называется демократическим, что именно оно, правительство, денно и нощно печется о своем народе! И если кто пикнет против народной власти, у правительства хватит силы заткнуть крикуну горло! Анархия – не пройдет! Прежде всего – порядок, повиновение, и чтоб вы восторженно говорили о своем правительстве, и тогда вы можете жить спокойно. За вас думают вожди правительства! Вот хотя бы ваш священник – достойнейший человек, писатель. Ему стыдно, что вы все оказались сыроедами сермяжными!

Решив, что пронял в достаточной мере мужиков, есаул Потылицын спрыгнул со стола и приказал приступить к экзекуции.

В первой пятерке вывели к лавкам Василия Ощепкова, псаломщика Феодора, учительницу Евгению Петровну, Егора Теплова и его дочь, Клавдию Егоровну.

Потылицын сорвал «Георгия» с пиджака Василия Ощепкова:

– Не с твоей харей носить боевой орден! Я с тобой еще па-аго-ворю в уезде! Ты мне, голубчик, распишешь всю свою родословную от Всемирного потопа до загробного мира! Председатель сельской управы! Кто тебя выбирал, спрашиваю?! Народ?! Этот?! – махнул рукой на толпу Потылицын. – Что же он не заступается за тебя? Какой же ты председатель? Самоед ты, и больше ничего. Вяжите ему руки и на лавку.

Меж тем псаломщик Феодор еще раз обратился за воссочувствием к батюшке Григорию: требы, мол, сполняю с вами, во хоре пою дискантом, как же можно, чтоб тело мое в голом виде предстало перед прихожанами?

Батюшка Григорий урезонил:

– Так, Феодор, бес тебя попутал, значит. Так, значит, изогнать надо беса. Не ты ли, значит, протокол писал на вопиющей сходке? Потребно ли то Господу Богу, значит, и народной власти, паки того, значит, демократической?

– Грех на тебе будет, отец Григорий.

– Не суесловь, Феодор, смири гордыню, значит, как от диавола, то, значит, а не от правительства, народной, значит, демократии. Ложись на лавку. Тебе же легче будет: бесов изгонят, и ты, даст Бог, значит, прозреешь: куда занесли тебя, значит, ноги при отсутствии мыслящей головы.

Выслушав отповедь отца Григория псаломщику Феодору, усмехаясь, малость смягчившись, Потылицын подошел к учительнице:

– Ну-с, Евгения Петровна, настал час ответить за вашу столь неразумную голову вашему столь почтенному… – и хлопнул рукою в перчатке по заду учительницу. Та вспыхнула:

– Как вы смеете!

– О! Мы с гонором? – Потылицын ехидно усмехнулся. – А ведь мордашка у вас, почтенная, смазливая, в меру курносая, в меру румяная, и, бог мой, что будет с вашей мордашкой после допросов в нашей контрразведке? Ну-с, снимите жакетку, а все остальное стащут казаки, перед тем как уложить на лавочку.

Учитель из Тигрицка крикнул:

– Это издевательство, господин есаул! Какая власть позволила вам подобное издевательство над учительницей?

Потылицын оглянулся:

– А! Это вы, голубчик! Прапорщик, прикажите тащить его сюда. Ему не терпится – удовлетворите просьбу: пятьдесят плетей ему и ей.

Еще раздался голос из толпы:

– Живодеры окаянные! Штоб учительницу…

– Кто орет?! Хорунжий!

Подхорунжий Коростылев к Самошке-плуту: узнает ли голос?

– Матвей Скрипкин, кажись. Ты, дядя Матвей?

– Ах ты, паскуда! – басил мужик, выталкиваясь из толпы. Здоровенный, простоголовый, гонщик смолы и дегтя. – Ну, чаво ты выслуживаешься, Самошка? С кем опосля жить будешь?

– Сюда его! – приказал Потылицын. – Если окажет сопротивление, пристрелить!

– Вяжите, вяжите! – бурчал Матвей Скрипкин. – Как бы вас опосля не повязали.

– Угроза? Шомполами пороть! Пятьдесят! Ну-с, кто еще выступит с защитой?

Никто не выступил – притихли.

Псаломщика Феодора и Егора Теплова оставили покуда, прикрутили к лавкам Василия Ощепкова, учителя из Тигрицка, Матвея Скрипкина, Клавдию Егоровну и Евгению Петровну.

Бабы, выдвинутые мужиками на передний план, глазели на обнаженные тела со страхом и недоумением: как можно так? Стыдобушка-то!

Когда привязали пятерых, Потылицын, поигрывая плетью, взятой им у казака, прошелся у лавок, остановился возле учительницы:

– Ну-с, может, скажете, у кого получали воззвания подпольного комитета большевиков? – И как бы играючи, легко стегнул учительницу плетью, предупредив: – Сие не в счет, сударыня. Просто из любезности. Молчите? Ну, брат, начинай, – сказал казаку. – Кстати, это тебя разоружили?

– Меня, – ответил казак.

– Фамилия?

– Глотов.

– Когда тебя обезоруживали – учительницу видел?

– А как же! Она, гадина, в сборне отиралась.

Потылицын махнул рукой прапорщику Савельеву:

– Начинайте!

После первой же плети кровь брызнула, учительница дернулась на лавке, но удержали конопляные веревки, закричала диким голосом.

– Базлаешь, гадина? Базлай, базлай! Кабы не интеллипутия проклятущая, царь-батюшка до сей поры сидел бы на престоле!..

Клавдия Егоровна тоже кричала страшно и пронзительно…

Вопль, вопль на всю деревню и дальше.

VI

…Знали цари матушки-России, от жесточайшего тирана Ивана Грозного с его всеистребительной опричниной до царя Николая Второго, кого воспитывали своими милостями и привилегиями. Потому-то и служили казаки верою и правдою тиранам, не ведая ни жалости, ни милосердия к ближнему, тем паче к мазутчикам городов, к мужикам и всяким иногородним. Псами лютыми показали себя на подавлении народных восстаний, обагрив шашки безвинной кровушкой, не сожалея о том и не раскаиваясь ни перед Богом,