Шрифт:
Закладка:
Около двух часов я повесил бинокль на шею и залез на фок-мачту, надеясь высмотреть Ламалин-Хед, за которым лежит внушительный барьер подводных рифов. Удача мне улыбнулась, и я различил далекий мыс. Почувствовав временную уверенность, я повернул бинокль: не видно ли где другого судна.
В миле по левому борту я увидел нечто непонятное, покрутил бинокль, и оно оказалось гигантской блестящей черной спиной. Я решил, что это кто-то из больших китов — финвал или синий. Поскольку и меня давно приворожили гиганты морей, я крикнул Майку о том, что увидел, и скомандовал держать курс на великана.
Пока мы к нему приближались, Майк был полон энтузиазма, точно ребенок, впервые попавший в зоопарк, и почти столь же неуправляем. Он то и дело бросал румпель и вспрыгивал на крышу каюты, чтобы получше видеть, и мне удавалось удерживать его на посту, только рявкая почище капитана Куига. Он возликовал еще больше, когда я сообщил ему, что это вовсе не кит, а акула — либо полярная, либо гигантская, но в любом случае одна из самых больших подлинных рыб океана.
Она была колоссальна. Нежась на поверхности, выставив спинной плавник точно трисель, акула словно не замечала нашего приближения. Это характерно для обоих упомянутых видов — и та и другая отличаются вялой неторопливостью, и, по-видимому, сообразительность им не свойственна. Возможно, она им не требуется. Этот экземпляр был на добрых десять футов длиннее нашей шхуны, и трудно было представить себе врага, который мог бы угрожать великанше. То есть из жителей морских глубин.
Я, безусловно, угрожать ей не собирался, а уж нападать на нее — тем более. Однако рассмотреть ее поближе мне хотелось, и я скомандовал Майку, чтобы он держался параллельно ей на расстоянии тридцати ярдов.
Майк счел за благо услышать вместо ярдов футы, и когда мы оказались на траверзе гигантской рыбы, она — по причинам, известным лишь ей, — с внушительной медлительностью повернула так, чтобы проплыть у нас под носом.
— Круто на правый борт, Майк! — заорал я. — Круто!
Задним числом я понимаю, что винить Майка не в чем. Он ведь только-только научился отличать правый борт от левого. Он ведь только-только научился управлять румпелем. Однако он сориентировался, какой борт правый, и круто повернул румпель вправо.
Шли мы со скоростью примерно в четыре узла — большой скоростью это не назовешь, но акула была практически неподвижной, и когда мы ударились об нее как раз за спинным плавником, толчок получился пружинистый и чуть не сбросил меня с мачты. И наш выгнутый водорез взобрался ей на спину, так что бушприт указал чуть ли не в зенит, но тут чудовище нырнуло, и «Счастливое Дерзание» поплелась дальше.
Майк был само раскаяние, но поскольку его оплошность никому никакого вреда как будто не причинила, я милостиво его простил. Мы сели и принялись обсуждать эту встречу. На нас обоих она произвела неизгладимое впечатление: не так-то часто доводится современным людям увидеть колосса недоступных морских глубин так близко. А потом я решил спуститься в каюту и сварить кофе.
Когда я сошел с последней ступеньки трапа, мои ноги по щиколотку погрузились в холодную воду.
Даже в тот миг полного ошеломления я понял, что произошло. Столкновение с акулой проломило корпус ниже ватерлинии. Кинувшись к насосу, я крикнул Майку, что мы продырявились, что мы идем ко дну! Одолеваемый живейшими воспоминаниями о жуткой ночи, проведенной на траверзе Трепасси, набросился на насос с какой-то яростью. Опять! Опять то же самое! Это уж чересчур, черт побери!
Ах, как я качал! Глаза мне залило потом. Даже насос разогрелся. Но я ничего не видел, ничего не чувствовал — только чернейшее всепоглощающее бешенство. На ругань у меня не хватало дыхания, но кощунства, которыми я мысленно осыпал «Счастливое Дерзание», Майка, Морского Старика и даже святого Христофора, обрекли бы меня на погибель, если уж это не удалось течи.
Вдруг насос иссяк, ручка без сопротивления поддалась моему нажиму.
Я заглянул в люк трюма рядом с двигателем. В трюме было совершенно сухо, если не считать обычной пленки маслянистой слизи. Вдоль кильсона к корме не устремлялся поток холодной зеленой воды.
Я не поверил. Я оставался в каюте почти час, глядя в трюм, и за этот срок шхуна набрала ровно столько воды (и отнюдь не мало!), сколько набирала всегда. Нет, новой течи не возникло.
Недоумевая, но с бесконечным облегчением я поднялся на палубу, сменил Майка у руля, и мы продолжили свой путь в Сен-Пьер.
Вскоре Майк спустился в каюту сварить кофе. Через несколько секунд его голова возникла над люком.
— Фарли, — сказал он, — в цистерне нет пресной воды. Я ни капли не накачал.
Новая тайна! Перед отплытием из Спун-Коува мы наполнили цистерну по самый верх. Для такого суденышка цистерна была огромной: ведь мы с Джеком хотели, чтобы нам хватило воды, если мы вздумаем переплыть океан. А теперь Майк утверждает, что она пуста. Оставив «Счастливое Дерзание» самой о себе заботиться, я спустился к Майку, и со временем кое-какие ответы на загадки мы нашли.
От толчка об акулу уже плохо закрепленный шланг, подсоединенный ко дну цистерны, отвалился — и весь наш запас пресной воды вылился.
К тому времени, когда мы разобрались, что произошло, Ламалин остался далеко позади. Видимость немножко улучшилась, и мне удалось смутно различить серый прыщик на дальнем горизонте и узнать в нем остров Коломбьер, расположенный совсем рядом с Сен-Пьером. Я снова взялся за румпель, принеся извинения Майку, «Счастливому Дерзанию», акуле, святому Христофору и Морскому Старику. Майк тихонько возился внизу. Некоторое время спустя он вылез на палубу с двумя дымящимися кружками.
— Вот, шкипер, — сказал он. — Выпей-ка. И, бегорра, бьюсь об заклад, ты еще никогда не пробовал такого ирландского кофе.
Правда его — не пробовал. И вряд ли когда-нибудь еще попробую. Но готов подтвердить: черный кофе, в котором воду заменяет ром, — напиток просто сногсшибательный.
Примерно в шесть тридцать ветер стих окончательно. К этому моменту мы находились всего в нескольких милях от Северного пролива, ведущего к Сен-Пьеру, а потому мы убрали паруса
