Кого я хотел удивить арендованной яхтой? Потомственных шестидесятилетних советских интеллигентов? Им стыдно было на ней находиться, мама все время пыталась выхватить у официантки тарелки, порывалась идти на камбуз лепить пельмени, а когда делать становилось совершенно нечего, утыкалась в книжку и даже глаза боялась поднимать на окружающие красоты. Отец, чтобы чем-то себя занять, пропадал в машинном отделении и пытался разобраться в работе автоматики двигателя. Оживали они, только когда сходили на берег, ужинать предпочитали не в роскошной кают-компании, а в дешевых греческих забегаловках. Мы с Линдой уныло плелись следом. Лишь однажды, в потрясающей красоты бухте острова Санторини, они позволили уговорить себя остаться ужинать на яхте.

Я решил, что подходящий момент настал, и все им рассказал. Даже о том, как стоял перед открытым окном своего пентхауса с бутылкой виски в руке и надеялся, что ноги от пьянства удачно подкосятся в нужную сторону. Знаю – нельзя такое рассказывать родителям, но я рассказал. Закончил утешительным хеппи-эндом. Мол, все выдержал, все перенес. Опцион на право владения Sekretex уже больше года на резервной компании, и реализовать я его могу в любой момент. Не то чтобы я ожидал похвалы, но на жалость и сочувствие рассчитывал. Думал, бросится ко мне мама, обнимет, заплачет, спросит: “Сынок, да как же это, почему нам не сказал?” А отец сдержанно похлопает по плечу и закурит нервно свою вечную трубку. Но это лирика, главное, чего я ожидал, – их согласия покинуть Россию. К сожалению, все произошло совсем не так.

– Молодец, сынок, всех обдурил, – сказал отец, пыхнув трубкой. Раздраженно смахнул дым от глаз и добавил: – Весь мир. Браво тебе! А от нас с матерью тебе чего нужно?

– Как чего?! – возмутился я. – Неужели вы не понимаете? Вы же заложники! Как только я реализую опцион и уведу у них из-под носа Sekretex, они станут вас мучить. Это же элементарно, у них мышление уголовников, они ничего другого не умеют. Вы должны остаться со мной, у вас все будет, об этом не беспокойтесь. Но главное, мы будем вместе, живыми, здоровыми, счастливыми…

Я замолчал, не зная, какие еще можно привести аргументы и нужно ли их приводить, и вдруг до меня дошло…

– Подожди, – сказал пораженно, – что значит “обдурил”? Кого я обдурил, какой мир, ты вообще чего такое говоришь?

– Я, как всегда, правду говорю, сынок. Грустную, но правду… Вот ответь – тебе за что Героя России дали?

– За Трампа. Ну да, за Трампа… Если ты в этом смысле, то согласен, обманул я их, но больше никого!

– А ты уверен, что обманул? Трампа-то ведь избрали.

– Пап, это сами американцы, без моей помощи. Я, наоборот, программу встроил, чтобы меньше за него голосовали, от противного… Ну помнишь, негативный позитивизм, я же рассказывал. Может, ты не понял?

– Я все понял, сынок, я давно все понял, только сказать тебе не решался, а сейчас скажу… Ты совершил чудовищную ошибку, Ваня. Нет, технологически ты создал практически чудо, а вот по смыслу… Никогда у самой могущественной страны мира не было такого президента. Были хорошие, были плохие, были умные, были дураки, но хамоватого тупого реакционного маргинала они себе не избирали, пока… Пока не появилось твое технологическое чудо. Оно же само по себе работает, без всякого твоего участия и дурацкой агитации! Да, в человеке много дерьма, да, человек больше чем наполовину животное, это все правда. Но тысячелетия, очень-очень медленно, человек учился подавлять в себе зверя, учился засовывать свое дерьмо поглубже. Это называется культура, это называется мораль, это называется нравственность. А все вместе – мечта. Вечная мечта о всеобщем мире и счастье. Лучшие представители рода человеческого отдавали за эту мечту жизнь, горели на кострах, подыхали в застенках, оплеванные, никому не нужные, неизвестные. И почти получилось… А ты своим ужасным изобретением все перечеркнул. Поднял со дна человеческих душ веками копившуюся там муть. И вот в Америке президент Трамп. А шлюхой быть уже не стыдно И, уверяю тебя, это еще цветочки. Мне страшно, Ваня, мне мало когда было страшно. А сейчас страшно…

Слова отца показались мне не более чем стариковским брюзжанием. Старики, они всегда против прогресса, всюду им мерещатся угрозы и катастрофы. Когда-то так об электричестве говорили, потом об атомной энергии, потом о компьютерах. Нет, угрозы, конечно, есть и будут, но как-то же человечество с ними до сих пор справлялось? И сейчас справится. Примерно это я и высказал отцу, а в конце добавил:

– И вообще, мне кажется, ты сильно преувеличиваешь. Все вокруг счастливы, ты почитай отзывы. Люди тратят деньги на то, что действительно хотят, а не на то, что им навязывает реклама и столь ненавидимое тобою общество потребления. Они покупают машины и дома, какие хотят, занимаются тем, чем хотят, женятся и выходят замуж за тех, кто им действительно подходит, а не за картинки в глянцевых журналах. И эту возможность дал им Sekretex. Я просто сделал людей свободными.

– Свободными от чего? – грустно спросил отец.

– Как от чего? От диктатуры рынка, конечно. Пап, да я практически коммунист, как ты, а ты опять недоволен.

– Был уже один такой, тоже сделал людей свободными.

– Ленин? – поглумился я.

– Нет. Его звали Адольф Гитлер. И он сделал людей свободными от химеры совести…

– Костя, Кость, – вмешалась молчавшая до этого мама, – ну ты Гитлера-то хоть из Вани не делай. Это уже перебор.

– Да как ты не понимаешь?! – вскипел отец. – Мы же говорили с тобой об этом миллион раз. И вообще, как ты себе представляешь наш отъезд? У меня институт, у тебя больница. Мы жизнь, Ириш, прожили в этом городе и в этой стране. Взрослые деревья не пересаживают, потому что они не приживаются. Без языка, без работы…

– Слушай, я перевезу весь твой институт! – вклинился я, почувствовав слабину в его позиции. – И всю твою больницу перевезу, мам. Я построю всем вашим сотрудникам СПА-курорт на берегу моря. Они в раю у вас будут жить. Еще спасибо скажут!

– А Леонтьевский переулок ты тоже перевезешь? – спросил отец, и в глазах его была такая тоска, что мне стало не по себе. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, а потом он поднялся и, тяжело ступая, пошел к себе в каюту. Мать двинулась за ним, но успела все-таки шепнуть мне на ухо:

– Я с ним еще поговорю. Хотя в главном я с отцом согласна. Плохую вещь ты сделал, сынок…

После нее подошла Линда и просто меня обняла. И не сказала ни слова. Но именно это мне тогда и требовалось.

* * *

Я еще несколько раз пытался заговаривать с родителями об эмиграции. Ловил подходящие моменты, выбирал самые красивые бухты и пейзажи. Под винишко, под водочку, под закат и вкуснейшую еду… Но результат становился все хуже. Они раздражались, замыкались в себе, не хотели меня видеть, а через неделю, на Крите, попросили отвезти их в аэропорт: мол, что-то ужасное случилось у отца в институте и без него никак там не обойтись. Врали, конечно, чтобы меня не обидеть. Я разозлился. Самые близкие, самые любимые люди загнали меня в патовую ситуацию. Оставаться нельзя, но и уехать, оставив их, тоже нельзя. Куда ни кинь, всюду клин. И все из-за их стариковского брюзжания. Перед самым отъездом родителей, когда вызванное такси уже подъезжало к яхте, я предпринял последнюю попытку.