В параллель новгородскому делу часто приводят «Стокгольмскую кровавую баню», устроенную в 1520 г. по приказу датского короля Кристиана II. Но следует уточнить, что если в Новгороде русское войско русского царя разгромило русский мирный город, то в Стокгольме датчане резали шведов, не желавших признать власть датского короля и оказывавших ему упорное вооружённое сопротивление (осада длилась пять месяцев). Кристиан вступил в город, пообещав амнистию своим противникам, но нарушил слово, и около ста человек были казнены, меж тем как в Новгороде опричники уничтожили, по самым скромным подсчётам, 2–2,5 тысячи жителей. И гибель стокгольмцев не осталась без возмездия — уже в 1523 г. восстание шведов во главе с Густавом Васой (Вазой) низвергло датское владычество.

Ещё одна скандинавская аналогия, ярко высвечивающая уникальность русского варианта, — история шведского короля Эрика XIV, современника и корреспондента Грозного, имевшего с последним очевидное психологическое сходство. Ему тоже были присущи «дар фантазии, порой… затемнявшей его чувство реальности» и «ярко выраженная подозрительность», принявшая со временем «характер настоящей мании преследования»[203]. Признано, что Эрик страдал приступами душевной болезни. Практически одновременно с учреждением опричнины он в 1563 г. устроил жестокую расправу (правда, всё-таки оформленную решением суда) со сторонниками своего единокровного брата Юхана, боровшегося с ним за трон (сам Юхан подвергся аресту). В 1567 г. по подозрению в измене король приказал без суда уничтожить несколько представителей знатнейших аристократических родов королевства, находившихся в заключении. Это переполнило чашу терпения шведского дворянства, и уже в следующем году экстравагантный монарх был низложен. На престол взошёл Юхан, а Эрик в 1577 г. умер в заключении (видимо, отравленный).

Да, очень похожи Эрик XIV и Иван IV, но сколь различны их судьбы и итоги правления! «Падение Эрика XIV означало полную победу дворянства. Дворянство получило от Юхана III широкие привилегии… За дворянами закреплялось право быть судимыми только судом равных себе, право на занятие большей части должностей председателей уездных судов и т. д. [получение дворянства не связывалось теперь с несением военной службы]. Поскольку новый король должен был быть утверждён в своем сане (ибо мятеж [против Эрика] нарушил… порядок престолонаследия), риксдаг получил право своим авторитетом санкционировать смену королей»[204].

Но, конечно, наиболее распространённая в русском общественном сознании европейская параллель опричному террору — Варфоломеевская ночь во Франции. Общее число погибших во время этой ужасающей резни, устроенной католиками гугенотам в Париже и прокатившейся по многим другим французским городам в конце августа — начале сентября 1572 г., «составляет не менее 5 тыс. человек»[205]. Между прочим, Иван Грозный в письме германскому императору с праведным негодованием осудил эту бойню как «безчеловечество». Но если по количеству жертв Варфоломеевская ночь, может быть, даже и превосходит опричнину, то по своей социально-политической природе эти исторические феномены принципиально отличны. Избиение французских кальвинистов было не столько актом государственного террора, сколько «творчеством масс», разбуженных гражданской войной. Последняя шла с перерывами с 1562 г., и в её ходе религиозная оппозиция (гугеноты) противостояла королевской власти как самостоятельная политическая сила.

Екатерина Медичи и Карл IX планировали только убийства вождей гугенотов (т. е. нескольких десятков человек). «Эти убийства совершаются 24 августа 1572 г. между 3 и 5 часами утра. Колиньи и все наиболее видные представители гугенотской аристократии гибнут от рук внезапно напавших на них солдат Гиза и короля. Следовательно, продуманная и организованно направляемая „ночь длинных ножей“ завершилась до наступления дня… Однако начиная с 5 часов утра 24 августа 1572 г. происходит непоправимое: правители теряют контроль над ситуацией. Теперь на сцену выходит парижский народ, и это слово здесь обозначает отнюдь не только „простонародье“, но и прежде всего местных руководителей органов муниципальной власти и отрядов ополчения (приверженцев Гизов) — тут „и полицейское начальство, и командиры квартальных стражников, и их десятники“ вкупе с богатыми торговцами, младшими армейскими офицерами, ремесленниками и… проходимцами всех мастей. Королевское правительство хоть и предпринимает несколько похвальных попыток сдержать разгул страстей, но оказывается совершенно не в состоянии обуздать разбушевавшихся горожан, давших волю своим чувствам, созвучным, по их мнению, официальным установкам… В дюжине провинциальных городов, где в период с августа по октябрь 1572 года прошли свои, местные варфоломеевские ночи, они принимали форму то городских погромов (как в Париже утром 24 августа), то просто массовых избиений, организованных слишком старательными местными властями… Однако как в одном, так и в другом случае ни Карл IX, ни его правительство не имели отношения к этим событиям. И уж в том, что касается провинции, умысла королевской власти обнаружить нельзя»[206].

Разумеется, тысячам убитых гугенотов нисколько не легче от того, что они погибли не по приказу короля, а в результате всплеска массового католического фанатизма. Речь о другом: насколько различны были тогдашние русский и французский социумы — в последнем мы видим не единственный политический субъект (как в России — верховную власть), а несколько (наряду с властью — католическую и протестантскую партии), весьма успешно оспаривающих у государства монополию на вооружённое насилие.

После Варфоломеевской ночи гугеноты не только не прекратили сопротивление (хотя и представляли собой очевидное меньшинство населения Франции — около 7 %), но, напротив, создали, по сути, своё отдельное государство в государстве с развитой системой самоуправления и собственными вооружёнными силами — федерацию городов юга Франции, организованную по примеру Голландии: «Рождённое во время войны и сформировавшееся стихийно для сопротивления гнёту, протестантское государство существовало de facto»[207]. В конечном итоге по Нантскому эдикту (1598), завершившему религиозные войны во Франции, гугеноты получили свободу совести и контроль над 32 городами, 147 крепостей во главе с Ла-Рошелью стали гарантией их безопасности. Протестантские города были освобождены от налогов в обмен на обещание терпеть в своих областях католиков.

С другой стороны, вокруг герцогов Гизов сложилась католическая Лига, также (уже при Генрихе III) оказавшаяся в оппозиции к королевской власти. Именно лигисты в мае 1588 г. возвели первые парижские баррикады, вынудившие короля бежать из столицы. В том же году лигисты победили на выборах в Генеральные штаты, сделав их своим политическим орудием. Генриха III с одинаковой яростью поносили и протестантские, и католические публицисты, величая его «мерзким тираном Валуа», «вторым Нероном и Калигулой», «странным зверем, безмозглым и безлобым»[208], наконец, даже учеником Ивана Грозного в коварстве [209]. Парижский магистрат и Сорбонна освободили Францию от присяги столь непопулярному монарху. Позднее Генрих IV был вынужден заплатить 24 миллиона ливров вожакам Лиги за разоружение[210]. Такая политическая полисубъектность и не снилась Московскому государству!

Ситуация гражданской войны способствовала и важным теоретическим новациям. Именно в трудах гугенотских политических мыслителей («монархомахов» — Ф. Отмана, Ф. Дюплесси-Морне, Т. Беза) были сформулированы теория народного суверенитета и