class="p1">В процессе формирования этих механизмов трансформации аскриптивных определений в достижительские имеет место изменение характеристик системы. Генетическое время родового дерева лишается своей определенности и становится безразлично-линейным, качественно однородным, а благодаря этому – инструментальным, т. е. (в силу универсальности и бескачественной однородности своей) допускающим возможность калькуляции или планирования. В такой форме эти обобщенные механизмы социокультурной организации становятся в модернизирующемся обществе просто неизбежными и педагогически чрезвычайно эффективными. Лежащие в основе мелодрамы ценностно-нормативные «операторы» социального и культурного времени и пространства имеют свои аналоги в приключенческой литературе, отчасти в детективе и других формах, значимость которых, судя по популярности этих типов литературы, не меньшая, чем мелодрамы или эпопеи.

Таким образом, мелодрама работает как система адаптации к постоянному изменению и значима прежде всего для групп, чувствительных к ресоциализации (например, находящихся в состоянии миграции, либо переживающих ее последствия, т. е. рутинизирующихся, либо же «возбужденных» предстоящими трансформациями или же усваивающих на определенной фазе новые социальные роли, как это имеет место в молодежной субкультуре). А также для групп, находящихся в идентичной фазе социализации. Эта идентичность социализируемых структур обычно просматривается, когда характеризуется литература, находящаяся одновременно в чтении детей и взрослых (например, романы Дюма). «Детская литература» – признак идеологической оценки представителями «высокой культуры» тривиальной и бульварной, отчасти мелодраматической романтики, характерной для определенных функционально-эквивалентных стадий социализации в условиях модернизации, захватывающей все уровни.

В качестве центрального узла системы этих механизмов следует рассматривать символическую переоценку представителей различных социальных позиций, благодаря которой сохраняется нормативный порядок вещей. Эта реорганизация оснований социального мира осуществляется в ходе изменения значений предписываемых статусов, трансформацией (или заменой) их в достижительские, во-первых, через положительную оценку самого достижения и, во-вторых, через негативную оценку (выдвижение негативных героев с соответствующими символами) прежних предписанных высоких статусов – аристократического, городского, образованного и др., с которыми произвольно связываются демонстративно-гедонический или праздничный, потребительский образ жизни. (Отзвуки этого доходят и до нас в таком, например, виде, как негативизм к городской культуре у тривиализирующейся деревенской прозы. См. «Воспитание по доктору Споку» В. Белова и т. п. Аналогичные ходы присутствуют и в детективе. См. «Петровка, 38».)

Примерная схема этой литературной конструкции такова: положительный герой (его признаки: низкий начальный статус в соединении с демонстрируемыми нормами традиционной культуры – неформальность, локальность мира и системы общения, партикуляризм норм, проявляемый в ситуациях приверженности символам первичной группы и сексуального конфликта и т. п.) приобретает успех (высокий статус или блага, общее признание и проч.) только посредством использования универсальных средств, связанных с признанием значимости легитимных, универсалистских всеобщих ценностей (труда, учебы, образования, общих символов группы и проч.), и при соответствующем усвоении гибкого ролевого репертуара. Возможен и вариант, когда демонстрируются эти же символы универсалистской культуры и группы, но конструкция строится на примерах борьбы с «чужими». Именно эти коллизии являются ключевыми для самого популярного массового чтения конца 1960‐х и 1970‐х гг. – романов-эпопей Г. Маркова, А. Иванова, П. Проскурина и прочих литературных эпигонов.

Своеобразие больших романов-эпопей заключается прежде всего в том, что они выступают трансляторами мощных интегрирующих символов. В произведениях этого рода тематизируется конструирование новых социокультурных общностей. «Действие» в них начинается с описания разложения «старого» деревенского уклада, распадения рутинных личных связей и нормативных отношений, утраты важнейших оснований деревенской жизни, придававших ей осмысленность, связность и устойчивость, а заканчивается триумфом новых общностей. При этом символы общности синтезируются со знаками коллектива бóльшего, чем прежняя локальная община, – идеологического, политического, профессионального и т. п. Так, двухтомная, трехтысячестраничная эпопея П. Проскурина, например, заканчивается тем, что сын первого председателя колхоза летит в космос.

Симптоматичны культурные категории, посредством которых упорядочиваются ставшие после внезапного социального изменения (революции или принудительной коллективизации) необычными, «иррациональными», неопознаваемыми течение событий и вся система отношений в прежде устойчивом и обозримом мире деревенской жизни. Это все тот же круг понятий и представлений традиционной культуры. Иначе говоря, для осмысления объективированного, отчужденного и незнакомого процесса, вторгающегося в привычный строй и порядок жизни – исторического процесса (коллективизации, индустриализации, войны и т. п.), – используются категории родственных и личных связей и соответствующих культурных регулятивов. Изображение процесса строится как расщепление традиционной семьи: брат против брата, отец против детей или дети против отца, жена против мужа, соответственно, невеста или жених и проч. Культурные маркеры «свое—близкое» – «чужое—далекое» меняют наполнение, хотя и сохраняются в качестве общей разметки социального пространства и позиций. Тем самым, нормы и представления традиционной культуры (система авторитетов, кодекс семейной регуляции, жизненные аспирации и т. п.) становятся основаниями для оценки, опознания и квалификации «безличного и отчужденного» процесса социального изменения.

Если время в традиционной культуре циклично (т. е. в нем отсутствуют «точки» исторической, линейной и направленной системы времени), то социальная трансформация описывается именно как развертывание линейного времени социального строительства в соответствии с принятыми идеологическими установками (как правило, они не выходят за рамки сталинского «Краткого курса» истории партии). Сюжет эпопеи строится как описание втягивания городом деревни в сферу своего воздействия. Локальная замкнутая община переживает вторжение чужеродных влияний, что сопровождается перестройкой рутинной системы производства, появлением формального и централизованного, безличного управления (из района, губернии, области, Москвы) с соответствующими авторитетными значениями, снимающими неприкосновенность и священность родительской власти. Меняется весь уклад семейных отношений: младшие члены семьи вырываются из русла предопределенной извечно, целыми поколениями предков системы регуляции, возникают «жизненные планы» как компонент достижительской культуры: учеба, переезд в город, новая работа (на заводе, в институте), меняется сексуальная модель поведения и т. п. Но все это истолковывается в терминах традиционных отношений (сыновний долг, благополучие семьи, родственная взаимопомощь и поддержка, солидарность символической локальной общины и верность ей – «родина» как метафора национального сознания[123], верная любовь, целомудренность и проч.). В качестве «героев» для романа-эпопеи принимаются фигуры, близкие фольклорному ряду и со схожими характерами нарушения норм (инцест, вражда братьев, недозволенная любовь, тайна рождения, брачное соревнование и проч.)[124]. Однако символический ландшафт, фон, на котором развертываются драматические перипетии, насыщен знаками, приметами и цитациями иной, недеревенской, т. е. уже «исторической», культуры, в виде которой предстает городской образ жизни.

Подобный синтез традиционных и исторических представлений – выработка символических значений большей, модернизирующейся общности – позволяет читателю осмысленно упорядочить системы ценностных ориентаций в условиях ценностной многозначительности культурной городской среды. Рутинная поэтика тривиальной литературы устанавливает нормативную иерархию соответствующих значений социальных ролей, последовательность и предпочтительность (часто исключительно демонстративную) или даже обязательность того или иного порядка действий. В изображаемом, игровом поле «исторических» романов-эпопей о колхозной жизни выстраивается вся структура временных определений, в которые укладывается социальное пространство мигрирующих или социализирующихся групп. Но это становится возможным потому, что именно семья как локус освоенного мира (соответственно, основные компоненты традиционной родосемейной этики, значений, не подлежащих инструментализации или рационализации) переносится на «исторический» фон (проблематизированный порядок, структуру или иерархию социальных отношений). Тем самым, она выступает как целостная, тотальная и обозримая модель, переводящая на себя все прочие значения окружающего мира. Но в качестве нормы мира она сохраняет и партикуляристский, неуниверсальный характер социогенных и социоморфных фундаментальных определений действительности.

Семья и в условиях урбанизации является доминантной первичной структурой, организующей жизненное пространство индивида, его систему координат в мире. Однако содержательное наполнение норм и ролей, организующих внутрисемейное взаимодействие, существенно меняется. Многие выделившиеся социальные институты принимают на себя ряд прежних ее функциональных значений, соответственно, ценностей и большую часть власти, лишая «семью» прежнего ореола незыблемости и авторитарности. Необходимость постоянной адаптации к изменениям, высокая ценность «нового», престиж молодого, установка на оригинальность (что составляет конструктивную особенность непрерывно изменяющегося и развивающегося советского общества) резко меняют всю традиционную структуру половых и возрастных ролей, а также распределение занятий внутри семьи. Зафиксированное социологами изменение фундаментальных ролевых определений пола (что